Три притчи (Рассказ). Притчи. Лучшие притчи. Большая книга. Все страны и эпохи

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Лев Николаевич Толстой
Три притчи

Первая притча

Выросла сорная трава на хорошем лугу. И, чтобы избавиться от нее, владельцы луга скашивали ее, а сорная трава от этого только умножалась. И вот добрый и мудрый хозяин посетил владельцев луга и в числе других поучений, которые он давал им, сказал и о том, что не надо косить сорную траву, так как она только больше распложается от этого, а надо вырывать ее с корнем.

Но или потому, что владельцы луга не заметили в числе других предписаний доброго хозяина предписания о том, чтобы не косить сорной травы, а вырывать ее, или потому, что не поняли его, или потому, что по своим расчетам не хотели исполнить этого, но вышло так, что предписание о том, чтобы не косить сорной травы, а вырывать ее, не исполнялось, как будто его никогда и не было, и люди продолжали косить сорную траву и размножать ее. И хотя в последующие года и бывали люди, которые напоминали владельцам луга предписание доброго и мудрого хозяина, но их не слушали и продолжали поступать по-прежнему, так что скашивать сорную траву, как только она показывалась, сделалось не только обыкновением, но даже священным преданием, и луг все больше и больше засорялся. И дошло дело до того, что в лугу стали одни сорные травы, и люди плакались на это и придумывали всякие средства для поправления дела, но не употребляли только одного того, которое давно уже было предложено им добрым и мудрым хозяином. И вот случилось в последнее время одному человеку, видевшему то жалкое положение, в котором находился луг, и нашедшему в забытых предписаниях хозяина правило о том, чтобы не косить сорную траву, а вырывать ее с корнем, – случилось этому человеку напомнить владельцам луга о том, что они поступали неразумно и что неразумие это уже давно указано было добрым и мудрым хозяином.

И что же? Вместо того чтобы проверить справедливость напоминания этого человека и в случае верности его перестать косить сорную траву или в случае неверности его доказать ему несправедливость его напоминания или признать предписания доброго и мудрого хозяина неосновательными и для себя необязательными, владельцы луга не сделали ни того, ни другого, ни третьего, а обиделись на напоминание того человека и стали бранить его. Они называли его безумным гордецом, вообразившим себе, что он один из всех понял предписание хозяина, другие злостным лжетолкователем и клеветником, третьи, забыв о том, что он говорил не свое, но напоминал только предписания почитаемого всеми мудрого хозяина, называли его зловредным человеком, желающим развести дурную траву и лишить людей их луга. «Он говорит, что не надо косить траву, а если мы не будем уничтожать траву, – говорили они, нарочно умалчивая о том, что человек говорил не о том, что не надо уничтожать сорную траву, а о том, что надо не косить, а вырывать ее, – то сорная трава разрастется и уже совсем погубит наш луг. И зачем нам тогда дан луг, если мы должны воспитывать в нем сорную траву?» И мнение о том, что человек этот или безумец, или лжеистолкователь, или имеет целью вред людей, до такой степени утвердилось, что его все бранили и все смеялись над ним. И сколько ни разъяснял этот человек, что он не только не желает разводить сорную траву, но, напротив, считает, что в уничтожении дурной травы состоит одно из главных занятий земледельца, как и понимал это добрый и мудрый хозяин, слова которого он только напоминает, – сколько он ни говорил этого, его не слушали, потому что окончательно решено было, что человек этот или безумный гордец, превратно толкующий слова мудрого и доброго хозяина, или злодей, призывающий Людей не к уничтожению сорных трав, а к защите и возращению их.

То же самое случилось со мной, когда я указал на предписание евангельского учения о непротивлении злу насилием. Правило это было проповедано Христом и после него во все времена и всеми его истинными учениками. Но потому ли, что они не заметили этого правила, или потому, что они не поняли его, или потому, что исполнение этого правила показалось им слишком трудным, – чем дальше проходило времени, тем более забывалось это правило, тем более и более удалялся склад жизни людей от этого правила, и наконец дошло дело до того, до чего дошло теперь, – до того, что правило это уже стало казаться людям чем-то новым, неслыханным, странным и даже безумным. И со мною случилось то же самое, что случилось с тем человеком, который указал людям на давнишнее предписание доброго и мудрого хозяина о том, что сорную траву не надо косить, а надо вырывать с корнем.

Как владельцы луга, умышленно умолчав о том, что совет состоял не в том, чтобы не уничтожать дурную траву, а в том, чтобы уничтожать ее разумным образом, сказали: не будем слушать этого человека – он безумец, он велит не косить дурных трав, а велит разводить их, – так и на мои слова о том, что, для того чтобы по учению Христа уничтожить зло, надо не противиться ему насилием, а с корнем уничтожать его любовью, сказали: не будем слушать его, он безумец: он советует не противиться злу, для того чтобы зло задавило нас.

Я говорил, что по учению Христа вся жизнь человека есть борьба со злом, противление злу разумом и любовью, но что из всех средств противления злу Христос исключает одно неразумное средство противления злу насилием, состоящее в том, чтобы бороться со злом злом же.

И эти слова мои были поняты так, что я говорю, будто Христос учил тому, что не надо противиться злу. И все те, чья жизнь построена на насилии и кому поэтому дорого насилие, охотно приняли такое перетолкование моих слов и вместе с ним и слов Христа, и было признано, что учение о непротивлении злу есть учение неверное, нелепое, безбожное и зловредное. И люди спокойно продолжают под видом уничтожения зла производить и увеличивать его.

Вторая притча

Торговали люди мукою, маслом, молоком и всякими съестными припасами. И один перед другим, желая получить побольше барышей и поскорее разбогатеть, стали эти люди все больше и больше подмешивать разных дешевых и вредных примесей в свои товары; в муку сыпали отруби и известку, в масло пускали маргарин, в молоко – воду и мел. И до тех пор, пока товары эти но доходили до потребителей, все шло хорошо: оптовые торговцы продавали розничным и розничные продавали мелочным.

Много было амбаров, лавок, и торговля, казалось, шла очень успешно. И купцы были довольны. Но городским потребителям, тем, которые не производили сами своего продовольствия и потому должны были покупать его, было очень неприятно и вредно.

Мука была дурная, дурное было и масло и молоко, но так как на рынках в городах не было других, кроме подмешанных товаров, то городские потребители продолжали брать эти товары и в дурном вкусе их и в своем нездоровье обвиняли себя и дурное приготовление пищи, а купцы продолжали всё в большем и большем количестве подмешивать посторонние дешевые вещества к съестным припасам.

Так продолжалось довольно долго; городские жители все страдали, и никто не решался высказать своего недовольства.

И случилось одной хозяйке, всегда питавшейся и кормившей свою семью домашними припасами, приехать в город. Хозяйка эта всю свою жизнь занималась приготовлением пищи и хотя и не была знаменитой поварихой, по хорошо умела печь хлебы и вкусно варить обеды.

Купила эта хозяйка в городе припасов и стала печь и варить. Хлебы не выпеклись, а развалились. Лепешки на маргариновом масле оказались невкусными. Поставила хозяйка молоко, сливки не настоялись. Хозяйка тотчас же догадалась, что припасы нехороши. Она осмотрела их, и ее догадка подтвердилась: в муке она нашла известку, в масле – маргарин, в молоке – мел. Увидав, что все припасы обманные, хозяйка пошла на базар и стала громко обличать купцов и требовать от них или того, чтобы они держали в своих лавках хорошие, питательные, непорченые товары, или чтобы перестали торговать и закрыли свои лавочки. Но купцы не обратили никакого внимания на хозяйку и сказали ей, что товары у них первый сорт, что весь город уже сколько лет покупает у них и что они даже имеют медали, и показали ей медали на вывесках. Но хозяйка не унялась.

– Мне не медали нужно, – сказала она, – а здоровая пища, такая, чтобы у меня и у детей от нее животы не болели.

– Верно, ты, матушка, и муки и масла настоящего и не видала, – сказали ей купцы, указывая на засыпанную в лакированные закрома белую на вид, чистую муку, на желтое подобие масла, лежащее в красивых чашках, и на белую жидкость в блестящих прозрачных сосудах,

– Нельзя мне не знать, – отвечала хозяйка, – потому что я всю жизнь только то и делала, что сама готовила и ела вместе с детьми. Товары ваши порченые. Вот вам доказательство, – говорила она, показывая на испорченный хлеб, маргарин в лепешках и отстой в молоке. – Ваши товары надо все в реку бросить или сжечь и наместо их завести хорошие! – И хозяйка не переставая, стоя перед лавками, кричала все одно подходившим покупателям, и покупатели начинали смущаться.

Тогда, видя, что эта дерзкая хозяйка может повредить их торговле, купцы сказали покупателям:

– Вот посмотрите, господа, какая шальная эта баба. Она хочет людей с голоду уморить. Велит все съестные припасы потопить или сжечь. Что же вы будете есть, коли мы ее послушаемся и не будем продавать вам пищи? Не слушайте ее: она – грубая деревенщина и не знает толка в припасах, а нападает на нас только из зависти. Она бедна и хочет, чтобы и все были так же бедны, как она.

Так говорили купцы собравшейся толпе, нарочно умалчивая о том, что женщина хочет не уничтожать припасы, а дурные заменить хорошими.

И тогда толпа напала на женщину и начала ругать ее, И сколько женщина ни уверяла всех, что она не уничтожить хочет съестные припасы, что она, напротив, всю жизнь только тем и занималась, что кормила и сама кормилась, но что она хочет только того, чтобы те люди, которые берут на себя продовольствие людей, не отравляли их вредными веществами под видом пищи; но сколько она ни говорила и что она ни говорила, ее не слушали, потому что было решено, что она хочет лишить людей необходимой для них пищи.

То же случилось со мной по отношению к науке и искусству нашего времени. Я всю жизнь питался этой пищей и – хорошо ли, дурно – старался и других, кого мог, питать ею. И так как это для меня пища, а не предмет торговли или роскоши, то я несомненно знаю, когда пища есть пища и когда только подобна ей. И вот, когда я попробовал той пищи, которая стала продаваться в наше время на умственном базаре под видом науки и искусства, и попробовал питать ею любимых людей, я увидел, что большая часть этой пищи не настоящая. И когда я сказал, что та наука и то искусство, которыми торгуют на умственном базаре, маргариновые или, по крайней мере, с большими подмесями чуждых истинной науке и истинному искусству веществ и что знаю я это, потому что купленные мною на умственном базаре продукты оказались неудобосъедаемыми ни для меня, ни для близких мне людей, не только неудобосъедаемыми, но прямо вредными, то на меня стали кричать и ухать и внушать мне, что это происходит оттого, что я не учен и не умею обращаться с такими высокими предметами. Когда же я стал доказывать то, что сами торговцы этим умственным товаром обличают беспрестанно друг друга в обмане; когда я напомнил то, что во все времена под именем науки и искусства предлагалось людям много вредного и плохого и что потому и в наше время предстоит та же опасность, что дело это не шуточное, что отрава духовная во много раз опаснее отравы телесной и что поэтому надо с величайшим вниманием исследовать те духовные продукты, которые предлагаются нам в виде пищи, и старательно откидывать все поддельное и вредное, – когда я стал говорить это, никто, никто, ни один человек ни в одной статье или книге не возразил мне на эти доводы, а изо всех лавок закричали, как на ту женщину: «Он безумец! он хочет уничтожить науку и искусство, то, чем мы живем. Бойтесь его и не слушайтесь! Пожалуйте к нам, к нам! У нас самый последний заграничный товар»,

Третья притча

Шли путники. И случилось им сбиться с дороги, так что приходилось идти уже не по ровному месту, а по болоту, кустам, колючкам и валежнику, загораживавшим им путь, и двигаться становилось все тяжелее и тяжелее.

Тогда путники разделились на две партии: одна решила не останавливаясь идти все прямо по тому направлению, по которому она шла сейчас, уверяя себя и других в том, что они не сбились с настоящего направления и все-таки придут к цели путешествия; другая партия решила, что так как направление, по которому они идут теперь, очевидно неверное, – иначе они бы уже пришли к цели путешествия, – то надо искать дорогу, а для того, чтобы отыскать ее, нужно не останавливаясь двигаться как можно быстрее во всех направлениях. Все путники разделились между этими двумя мнениями: одни решили идти все прямо, другие решили ходить по всем направлениям, но нашелся один человек, который, не согласившись ни с тем, ни с другим мнением, сказал, что, прежде чем идти по тому направлению, по которому уже шли, или начать двигаться быстро по всем направлениям, надеясь, что мы этим способом найдем настоящее, нужно, прежде всего, остановиться и обдумать свое положение и потом уже, обдумав его, предпринять то или другое. Но путники были так возбуждены движением, были так испуганы своим положением, так хотелось им утешать себя надеждой на то, что они не заблудились, а только на короткое время сбились с дороги и сейчас опять найдут ее, так, главное, им хотелось движением заглушить свой страх, что мнение это встречено было всеобщим негодованием, упреками и насмешками людей как первого, так и второго направления.

– Это совет слабости, трусости, лени, – говорили одни.

– Хорошо средство дойти до цели путешествия, состоящее в том, чтобы сидеть на месте и не двигаться! – говорили другие.

– На то мы люди и на то нам даны силы, чтобы бороться и трудиться, побеждая препятствия, а не малодушно покоряться им, – говорили третьи.

И сколько ни говорил отделившийся от большинства человек о том, что, двигаясь по ложному направлению, не изменяя его, мы наверное не приближаемся, а удаляемся от своей цели, и что точно так же мы не достигнем цели, если будем метаться из стороны в сторону, что единственное средство достигнуть цели состоит в том, чтобы, сообразив по солнцу или по звездам, какое направление приведет нас к нашей цели, и избрав его, идти по нем, но что для того, чтобы это сделать, нужно прежде всего остановиться, остановиться не затем, чтобы стоять, а затем, чтобы найти настоящий путь и потом уже неуклонно идти по нем, и что для того и для другого нужно первое остановиться и опомниться, – сколько он ни говорил этого, его не слушали.

И первая часть путников пошла вперед по направлению, по которому она шла, вторая же часть стала метаться из стороны в сторону, но ни та, ни другая но только не приблизилась к цели, но и не выбралась из кустов и колючек и блуждает до сих пор.

Точь-в-точь то же самое случилось со мной, когда я попытался высказать сомнение в том, что путь, по которому мы забрели в темный лес рабочего вопроса и в засасывающее нас болото не могущих иметь конца вооружений народов, есть не вполне тот путь, по которому нам надо идти, что очень может быть, что мы сбились с дороги, и что поэтому не остановиться ли нам на время о том движении, которое очевидно ложно, не сообразить ли прежде всего по тем общим и вечным началам истины, открытой нам, по тому ли направлению мы идем, по которому намеревались идти? Никто не ответил на этот вопрос, ни одни не сказал: мы не ошиблись в направлении и не блуждаем, мы в этом уверены потому-то и потому-то. Ни один человек не сказал и того, что, может быть, и точно мы ошиблись, но что у нас есть средство несомненное, не прекращая нашего движения, поправить нашу ошибку. Никто не сказал ни того, ни другого. А все рассердились, обиделись и поспешили заглушить дружным говором мой одиночный голос. «Мы и так ленивы и отсталы. А тут проповедь лени, праздности, неделания!» Некоторые прибавили даже: ничегонеделания. «Не слушайте его, – вперед за нами!» – закричали как те, которые считают, что спасение в том, чтобы, не изменяя его, идти по раз избранному направлению, какое бы оно ни было, так и те, которые считают, что спасение в том, чтобы метаться по всем направлениям.

– Что стоять? Что думать? Скорее вперед! Все само собой сделается!

Люди сбились с пути и страдают от этого. Казалось бы, первое и главное усилие энергии, которое следует сделать, должно бы быть направлено не на усиление того движения, которое завлекло нас в то ложное положение,. в котором мы находимся, а на остановку его. Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можем хоть. сколько-нибудь понять свое положение и найти то направление, в котором мы должны идти, для того чтобы прийти к истинному благу не одного человека, не одного разряда людей, а истинному общему благу человечества, к которому стремятся все люди и отдельно каждое сердце человеческое. И что же? Люди придумывают все возможное, но только не то одно, что может спасти, и если и не спасти их, то хотя облегчить их положение, именно то, чтобы хоть на минуту остановиться и не продолжать усиливать своей ложной деятельностью свои бедствия. Люди чувствуют бедственность своего положения и делают все возможное для избавления себя от него, но только того одного, что наверное облегчит их положение, они ни за что не хотят сделать, и совет сделать это больше всего раздражает их.

Если бы можно было еще сомневаться в том, что мы заблудились, то это отношение к совету одуматься очевиднее всего доказывает, как безнадежно мы заблудились и как велико наше отчаяние.

— Ай, ай! Он меня съест!

Волк говорит:

— Постой, я тебя не съем, а я с тобой поговорю.

— Ты боишься, что я тебя съем. А сам ты что же делаешь? Ты любишь цыплят?

— А зачем же ты их ешь? Ведь они, эти цыплята, такие же живые, как и ты. Каждое утро — пойди посмотри, как их ловят, как повар несёт их на кухню, как перерезают им горло, как их матка кудахчет о том, что цыплят у неё берут. Видел ты это? — говорит волк.

Мальчик говорит:

— Я не видел.

— А не видел, так ты посмотри. А вот теперь я тебя съем. Ты такой же цыплёночек — я тебя и съем.

И волк бросился на мальчика, и мальчик испугался и закричал:

— Ай, ай, ай!

Закричал и проснулся.

И с тех пор мальчик перестал есть мясо — не стал есть ни говядины, ни телятины, ни баранины, ни кур.

«Два брата и золото»

Жили в давнишние времена недалеко от Иерусалима два родные брата, старший Афанасий и меньшой Иоанн. Они жили на горе, недалеко от города, и питались тем, что им давали люди. Все дни братья проводили на работе. Работали они не свою работу, а работу бедных. Где были утруждённые работой, где были больные, сироты и вдовы, туда ходили братья и там работали и уходили, не принимая платы. Так проводили братья врозь всю неделю и сходились только в субботу вечером к своему жилищу. Только воскресный день они оставались дома, молились и беседовали. И ангел господень сходил к ним и благословлял их. В понедельник они расходились каждый в свою сторону. Так жили братья много лет, и всякую неделю ангел господень сходил к ним и благословлял их.

В один понедельник, когда братья вышли на работу и разошлись уже в разные стороны, старшему брату, Афанасию, стало жаль расставаться с любимым братом и он остановился и оглянулся. Иоанн шёл, потупив голову, в свою сторону и не глядел назад. Но вдруг Иоанн тоже остановился и, как будто увидав что-то, пристально, из-под руки, стал смотреть туда. Потом приблизился к тому, на что смотрел, потом вдруг прыгнул в сторону и, не оглядываясь, побежал под гору и на гору, прочь от того места, как будто лютый зверь гнался за ним. Удивился Афанасий и вернулся назад к тому месту, чтобы узнать, чего так испугался его брат. Стал подходить он и видит, что-то блестит на солнце. Подошёл ближе — на траве, как высыпана из меры, лежит куча золота, беремени на два. И ещё больше удивился Афанасий и на золото и на прыжок брата.

«Чего он испугался и отчего он убежал? — подумал Афанасий. — В золоте греха нет, грех в человеке. Золотом можно зло сделать, можно и добро сделать. Сколько сирот и вдов можно прокормить, сколько голых одеть, сколько убогих и больных уврачевать на это золото! Мы теперь служим людям, но служба наша малая по нашей малой силе, а с этим золотом мы можем больше служить людям». Подумал так Афанасий и хотел сказать всё это брату; но Иоанн ушёл уж из слуха вон и только, как козявка, виднелся он уж на другой горе.

И снял Афанасий с себя одёжу, нагрёб в неё золота, сколько в силах унесть, взвалил на плечо и понёс в город. Пришёл в гостиницу, сдал гостинику золото и пошёл за остальным. И когда принёс всё золото, то пошёл к купцам, купил земли в городе, купил камней, лесу, нанял рабочих и стал строить три дома. И прожил Афанасий в городе три месяца, построил в городе три дома: один дом — приют для вдов и сирот, другой дом — больница для хворых и убогих, третий дом — для странников и нищих. И нашёл Афанасий трёх благочестивых старцев, и одного поставил над приютом, другого — над больницей, а третьего — над странноприимным домом. И осталось ещё 3000 золотых монет у Афанасия. И отдал он каждому старцу по тысяче, чтобы на руки раздавать бедным. И стали наполняться народом все три дома, и стали люди хвалить Афанасия за всё то, что он сделал. И радовался на это Афанасий, так что и не хотелось ему уходить из города. Но любил Афанасий брата своего и, распрощавшись с народом, не оставив себе ни одной монеты, в той же старой одёже, в какой он пришёл, в той же и пошёл назад к своему жилищу.

Подходит Афанасий к своей горе и думает: «Неправильно рассудил брат, когда прыгнул прочь от золота и убежал от него. Разве не лучше я сделал?»

И только подумал это Афанасий, как вдруг видит — стоит на пути его тот ангел, который благословлял их, и грозно глядит на него. И обомлел Афанасий и только сказал:

— За что, Господи?

И открыл ангел уста и сказал:

— Иди отсюда. Ты недостоин жить с братом твоим. Один прыжок брата твоего стоит дороже тех твоих дел, которые ты сделал золотом твоим.

И стал Афанасий говорить о том, сколько бедных и странных он накормил, сколько сирот призрел. И ангел сказал ему:

— Тот дьявол, который положил это золото, чтобы соблазнить тебя, научил тебя и словам этим.

И тогда обличила Афанасия совесть его, и познал он, что не для Бога делал он дела свои, и он заплакал и стал каяться.

Тогда отстранился ангел с дороги и открыл ему путь, на котором уже стоял Иоанн, ожидая брата. И с тех пор Афанасий не поддавался соблазну дьявола, рассыпавшего золото, и познал, что не золотом, а только трудом можно служить богу и людям.

И стали братья жить по-прежнему.

"Свечка"

Было это дело при господах. Всякие были господа. Были такие, что смертный час и Бога помнили и жалели людей, и были собаки, не тем будь помянуты. Но хуже не было начальников, как из крепостных, как из грязи да попали в князи! И от них-то хуже всего житьё было.

Завёлся такой приказчик в господском имении. Крестьяне были на барщине. Земли было много, и земля была добрая; и воды, и луга, и леса, всего бы всем достало — и барину и мужикам, да поставил барин приказчиком своего дворового из другой вотчины.

Забрал приказчик власть и сел на шею мужикам. Сам он был человек семейный — жена и две дочери замужем — и нажил уж он денег: жить бы да жить ему без греха, да завидлив был и завяз в грехе. Началось с того, что стал он мужиков сверх дней на барщину гонять. Завёл кирпичный завод, всех — и баб и мужиков — поморил на работе, а кирпич продавал. Ходили мужики к помещику в Москву жаловаться, да не вышло их дело. Ни с чем отослал мужиков и не снял воли с приказчика. Прознал приказчик, что ходили мужики жаловаться, и стал им за то вымещать. Ещё уже стало житьё мужикам. Нашлись из мужиков неверные люди: стали приказчику на своего брата доносить и друг дружку подводить. И спутался весь народ, и обозлился приказчик.

Дальше да больше, и дожил приказчик до того, что стал его народ бояться, как зверя лютого. Проедет по деревне, так все от него, как от волка хоронятся, кто куда попало, только бы на глаза не попадаться. И видел это приказчик и ещё пуще злился за то, что боятся его. И битьём и работой донимал народ, и много от него муки приняли мужики.

Бывало, что и изводили таких злодеев; и про этого стали поговаривать мужики. Сойдутся где в сторонке, кто посмелее и говорят: «Долго ли нам терпеть злодея нашего? Пропадать заодно — такого убить не грех!»

Собрались раз мужики в лесу до святой: лес господский послал приказчик подчищать. Собрались в обед, стали толковать.

— Как нам, — говорят, — теперь жить? Изведёт он нас до корня. Замучил работой: ни дня, ни ночи ни нам, ни бабам отдыха нет. А чуть что не по нём, придерётся, порет. Семён от его поронья помер. Анисима в колодках замучил. Чего ж ещё нам дожидать? Приедет вот сюда вечером, станет опять озорничать, — только сдёрнуть его с лошади, пристукнуть топором, да и делу конец. Зарыть где, как собаку, и концы в воду. Только уговор: всем стоять заодно, не выдавать!

Говорил так Василий Минаев. Пуще всех он был зол на приказчика. Порол он его каждую неделю и жену у него отбил, к себе в кухарки взял.

Поговорили так мужики, и приехал на вечер приказчик. Приехал верхом, сейчас придрался, что не так рубят. Нашёл в куче липку.

— Я, — говорит, — не велел рубить липы. Кто срубил? Сказывай, а то всех запорю!

Стал добираться, в чьём ряду липа. Показали на Сидора. Исколотил приказчик Сидору всё лицо в кровь. Отхлестал и Василия татаркой за то, что куча мала. Поехал домой.

Сошлись опять вечером мужики, и стал говорить Василий:

— Эх, народ! Не люди, а воробьи. «Постоим, постоим», — а пришло дело, все под застреху. Так-то воробьи против ястреба собирались: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» А как налетел, все по крапиве. Так-то и ястреб ухватил, какого ему надо, поволок. Выскочили воробьи: «Чивик, чивик!» — не досчитываются одного. «Кого нет? Ваньки. Э, туда ему и дорога. Он того и стоит». Так-то и вы. Не выдавать, так не выдавать! Как он взялся за Сидора, вы бы сгрудились, да и покончили. А то: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» — а как налетел, так и в кусты.

Стали так говорить чаще и чаще, и совсем собрались мужики уходить приказчика. Повестил на страстной приказчик мужикам, чтобы готовились на святой барщину под овёс пахать. Обидно это показалось мужикам, и собрались они на страстной у Василия на задворке и опять стали толковать.

— Коли он Бога забыл, — говорят, — и такие дела делать хочет, надо и вправду его убить. Пропадать заодно!

Пришёл к ним и Петр Михеев. Смирный был мужик Петр Михеев и не шёл в совет с мужиками. Пришёл Михеев, послушал их речи и говорит:

— Грех вы, братцы, великий задумали. Душу погубить — великое дело. Чужую душу погубить легко, да своей-то каково? Он худо делает — перед ним худое. Терпеть, братцы, надо.

Рассердился на эти речи Василий.

— Заладил, — говорит, — одно: грех человека убить. Известно — грех, да какого, — говорит, — человека? Грех человека доброго убить, а такого собаку и Бог велел. Собаку бешеную убить надо, людей жалеючи. Не убить его — грех больше будет. Что он людей перепортит! А мы хоть и пострадаем, так за людей. Нам люди спасибо скажут. А слюни-то распусти, он всех перепортит. Пустое ты, Михеич, толкуешь. Что ж, разве меньше грех будет, как в Христов праздник все работать пойдём? Ты сам не пойдёшь!

И заговорил Михеич.

— Отчего не пойти? — говорит. — Пошлют, и пахать поеду. Не себе. А Бог узнает, чей грех, только нам бы его не забыть. Я, — говорит, — братцы, не своё говорю. Кабы нам показано было зло злом изводить, так бы нам и от Бога закон лежал; а то нам другое показано. Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдёт. Человека убить не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить — душу себе окровенить. Ты думаешь — худого человека убил, думаешь — худо извёл, ан глядь, ты в себе худо злее того завёл. Покорись беде, и беда покорится.

Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть.

Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и сказывают — Михаил Семёныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овёс. Обошёл староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, — мужики пашут.

Проснулся Михаил Семёныч, приказчик, не рано, пошёл по хозяйству; убрались, нарядились домашние — жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись; поставила работница самовар, пришёл и Михаил Семёныч, стали чай пить. Напился Михаил Семёныч чаю, закурил трубку, позвал старосту.

— Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту?

— Поставил, Михаил Семёныч.

— Что, все выехали?

— Все выехали, я их сам расставлял.

— Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю!

— Слушаю-с.

И пошёл было староста, да Михаил Семёныч вернул его. Вернул его Михаил Семёныч, а сам мнётся, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся, да и говорит:

— Да вот что, послушай ты ещё, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит — всё мне расскажи. Я их, разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать — это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, всё мне передай. Мне это знать надо. Ступай да смотри всё расскажи, ничего не утаивай.

Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле.

Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и застаивала перед ним мужиков. Пришла она к мужу и стала просить.

— Друг ты мой, Мишенька, — говорит, — для великого дня, праздника господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков.

Не принял Михаил Семёныч жениных речей, только засмеялся на неё.

— Али давно, — говорит, — по тебе плётка не гуляла, что ты больно смела стала, — не в своё дело вяжешься?

— Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков!

— То-то, — говорит, — я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймёт. Смотри!

Рассердился Семёныч, ткнул жену трубкой с огнём в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать.

Поел Михаил Семёныч студню, пирога, щей со свининой, поросёнка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишнёвой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил её песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать.

Сидит Михаил Семёныч с весёлым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеётся. Вошёл староста, поклонился и стал докладывать, что на поле видел.

— Ну что, пашут? Допашут урок?

— Уж больше половины вспахали.

— Огрехов нет?

— Не видал, хорошо пашут, боятся.

— А что, разборка земли хороша?

— Разборка земли мягкая, как мак рассыпается.

Помолчал приказчик.

— Ну, а что про меня говорят, — ругают?

Замялся было староста, да велел Михаил Семёныч всю правду говорить.

— Всё говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости.

Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтёрся и стал говорить. «Всё одно, — думает, — не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит». И осмелился староста и стал говорить:

— Ропщут, Михаил Семёныч, ропщут.

— Да что говорят? Сказывай.

— Одно говорят: он Богу не верует.

Засмеялся приказчик.

— Это, — говорит, — кто сказал?

— Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился.

Смеётся приказчик.

— Это, — говорит, — хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит?

Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.

— Василий, — говорит, — пуще всех ругает.

— Да что говорит-то? Ты сказывай.

— Да и сказать страшно. Не миновать, — говорит, — ему беспокаянной смерти.

— Ай, молодец, — говорит. — Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, — говорит, — Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай?

— Да всё худо говорят.

— Да что говорят-то?

— Да повторять-то гнусно.

— Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать.

— Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.

Обрадовался Михаил Семёныч, захохотал даже.

— Посмотрим, у кого прежде вытечет. Это кто же? Тишка?

— Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.

— Ну, а Петрушка Михеев что? Что он говорит? Тоже, говняк, ругается, я чай?

— Нет, Михайло Семёныч, Петра не ругается.

— Что ж он?

— Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудрёный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семёныч!

— А что?

— Да что он сделал! И все мужики дивятся.

— Да что сделал-то?

— Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу — поёт кто-то, выводит топко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что-то светится.

— Ну?

— Светится, ровно огонёк. Подъехал ближе, смотрю — свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поёт стихи воскресные. И заворачивает и отряхивает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завёл соху, всё свечка горит, не тухнет!

— А сказал что?

— Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять.

— Что же, говорил ты с ним?

— Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться: вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на святой пахал.

— Что ж он сказал?

— Да он только сказал: «На земле мир, в человеках благоволение!» — опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет.

Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался.

Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошёл за занавес, лёг на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал:

— Победил он меня! Дошло теперь и до меня!

Стала его жена уговаривать:

— Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел?

— Пропал я, — говорит, — победил он меня.

Крикнула на него жена:

— Заладил одно: «Победил, победил». Поезжай, отпусти мужиков, вот и хорошо будет. Поезжай, я велю лошадь оседлать.

Привели лошадь, и уговорила приказчица мужа ехать в поле отпустить мужиков.

Сел Михаил Семёныч на лошадь и поехал в поле. Выехал в околицу, отворила ему ворота баба, въехал в деревню. Как только увидал народ приказчика, похоронились все от него, кто во двор, кто за угол, кто на огороды.

Проехал всю деревню приказчик, подъехал к другим выездным воротам. Ворота заперты, а сам с лошади отворить не может. Покликал, покликал приказчик, чтоб ему отворили, никого не докликался. Слез сам с коня, отворил ворота и стал в воротищах опять садиться. Вложил ногу в стремя, поднялся, хотел на седло перекинуться, да испугалась лошадь свиньи, шарахнулась в частокол, а человек был грузный, не попал на седло, а перевалился пузом на частокол. Один был только в частоколе кол, завострённый сверху, да и повыше других. И попади он пузом прямо на этот кол. И пропорол себе брюхо, свалился наземь.

Приехали мужики с пахоты; фыркают, нейдут лошади в ворота. Поглядели мужики — лежит навзничь Михаил Семёныч, руки раскинул, и глаза остановились, и нутро всё на землю вытекло! И кровь лужей стоит, — земля не впитала.

Испугались мужики, повели лошадей задами, один Петр Михеич слез, подошёл к приказчику, увидал, что помер, закрыл ему глаза, запряг телегу, взвалил с сыном мёртвого в ящик и свёз к барскому дому.

Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.

И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила Божия.

"Тысяча золотых"

Богатый человек захотел отдать 1000 золотых бедным, но не знал, каким бедным дать эти деньги. Он пришёл к священнику и говорит:

— Хочу дать 1000 золотых бедным, да не знаю, кому дать. Возьмите деньги и раздайте, кому знаете.

Священник сказал:

— Деньги большие, я тоже не знаю, кому дать: может быть, я одному дам много, а другому мало. Скажите, каким бедным и по скольку дать ваших денег?

Богатый сказал:

— Если вы не знаете, кому дать деньги, то бог знает: кто первый бедный придёт к вам, тому и отдайте деньги.

В том же приходе жил бедный человек. У него было много детей, а сам он был болен и не мог работать. Бедный человек читал раз псалтырь и прочёл эти слова: я был молод и состарился и не видал праведного оставленного и детей его, просящих хлеба.

Бедный подумал: «Я вот оставлен богом! А я дурного ничего не сделал. Дай пойду к священнику, спрошу его, как так неправда сказана в Писании».

Он пошёл к священнику. Священник увидал его и сказал:

— Этот бедный первый пришёл ко мне, — и отдал ему все 1000 золотых богатого человека.

"Три сына"

Дал отец сыну именье, хлеба, скотины и сказал:

— Живи так, как я, и будет тебе всегда хорошо.

Взял сын всё отцовское, ушёл от отца и стал жить в своё удовольствие. «Отец ведь сказал, чтобы я жил так, как и он. Он живёт и радуется, и я буду так жить».

Жил так год, два, десять, двадцать лет, и прожил всё отцовское именье, и ничего не осталось у него. И стал он просить отца дать ему ещё, но отец не слушал его. Тогда стал он задабривать отца и дарить отцу то, что у него было лучшего, и просить его. Но отец ничего не отвечал ему. Тогда сын стал просить прощенья у отца, думая, что он обидел чем отца, и опять просил дать ему ещё, но отец ничего не говорил.

И тогда стал сын клясть отца. Он сказал:

— Если теперь не даёшь, зачем прежде давал и оделял меня, и обещал, что мне будет всегда хорошо жить. Не стоят все мои прежние радости, когда я проживал именье, одного часа теперешней муки. Вижу, что погибаю, и спасенья нет. А кто виноват? — Ты. Ты ведь знал, что мне недостанет именья, а не дал больше. Ты сказал мне только: живи, как я, и тебе будет хорошо. Я и жил, как ты. Ты жил в своё удовольствие, и я жил в своё удовольствие. Себе-то ты больше оставил. У тебя и теперь есть, а мне недостало. Не отец ты, а обманщик и злодей. Проклятая моя жизнь, проклят и ты, злодей, мучитель, не хочу знать и ненавижу тебя.

Дал отец именье и второму сыну и сказал только:

— Живи, как я, и тебе будет всегда хорошо.

Второй сын уж не так обрадовался именью, как первый. Он думал, что ему так и следует. Но он знал, что случилось со старшим братом, и потому стал думать о том, как бы не прожить всё именье так же, как и первый. Он понял одно, что старший брат не так понял слова «живи, как я», и что не надо жить только в своё удовольствие. И стал он думать, что значит: «Живи, как я». И придумал, что надо, как и отец, заводить всё то именье, которое дано ему. И начал заводить вновь такое же именье, как и то, которое дал ему отец.

И стал он придумывать, как бы самому снова сделать всё то, что дал ему отец. И стал спрашивать у отца, как что делать, но отец не отвечал ему. Но сын подумал, что отец боится сказать ему, и стал разбирать все вещи отцовские, чтобы понять по ним, как всё сделано. И перепортил и погубил всё, что получил от отца, а всё, что сделал нового, всё это было не на пользу. Но ему не хотелось признаться, что он всё перепортил, и он жил и мучился, а всем говорил, что отец ему ничего и не давал, а всё он сделал себе сам. «А все мы сами всё можем делать лучше и лучше, и дойдём скоро так, что всё будет прекрасно». Так говорил второй сын, пока ещё у него оставалось кое-что отцовское, но когда он переломал последнее и ему стало нечем жить, он сам на себя наложил руки и убил себя.

Дал отец такое же именье и третьему сыну, и так же сказал:

— Живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо.

И третий сын так же, как первый и второй, обрадовался именью и ушёл от отца. Но он знал, что случилось со старшими братьями, и стал думать о том, что значит: «Живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо».

Старший брат думал, что жить так, как отец, — значит жить в своё удовольствие, и всё прожил и пропал. Второй брат думал, что жить так, как отец, — значит сделать самому всё то, что сделал отец, и тоже отчаялся. Что же значит: «Живи так, как отец»?

И стал он вспоминать всё, что знал об отце. И сколько он ни думал, ничего другого он не знал об отце, как только то, что прежде ничего не было, и его самого не было; и что отец родил, вспоил, вскормил его, научил и дал ему всякое добро, и сказал; живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо. То же отец сделал и с братьями. И сколько он ни думал, больше он ничего не мог узнать об отце. Всё, что он знал об отце, было только то, что отец делал добро и ему и братьям его.

И тогда он понял, что значат слова: «Живи так, как я». Он понял, что жить так, как отец, значит делать то, что он делает, делать добро людям.

И когда он подумал это, отец уж был подле него и сказал:

— Вот мы и опять вместе, и тебе всегда будет хорошо. Поди же к своим братьям, ко всем детям моим и скажи им, что значит «живите, как я», и что правда то, что тем, которые будут жить, как я, будет всегда хорошо.

И третий сын пошёл и всё рассказал своим братьям, и с тех пор все дети, когда получали именье от отца, радовались не тому, что у них именья много, а тому, что они могут жить так же, как отец, и что им будет всегда хорошо.

Отец — это Бог; сыновья — это люди; именье — это жизнь. Люди думают, что они могут жить одни, без Бога. Одни из этих людей думают, что жизнь им дана затем, чтобы наслаждаться этой жизнью. Они веселятся и проматывают жизнь, а как придёт время умирать, не понимают, зачем была дана жизнь такая, веселье которой кончается страданьями и смертью. И эти люди умирают, проклиная Бога и называя его злым, и отделяются от Бога. Это первый сын.

Другие люди думают, что жизнь им дана затем, чтобы понять, как она сделана, и чтобы сделать её лучше, чем та, которая дана им от Бога. И они бьются о том, чтобы сделать другую, лучшую жизнь. Но они, улучшая эту жизнь, губят её, и этим сами лишают себя жизни.

Третьи говорят: «Всё, что мы знаем о Боге, это то, что он даёт людям благо, велит им делать то же, что и он, и потому будем делать то же, что он, — благо людям».

И как только они начинают делать это, Бог сам приходит к ним и говорит: «Этого самого я и хотел. Делайте со мною вместе то, что я делаю, и как я живу, так и вы жить будете».

притчи.ру

Наследие Льва Толстого огромно. Он не оставлял пера до последних дней жизни. А прожил этот выдающийся человек 82 года. Полное собрание его сочинений насчитывает более ста томов, включая письма и . В конце жизни Толстой почти перестал писать художественные произведения, отдавая все силы публицистике. И все-таки читателям он дорог именно как художник слова, как автор «Детства» и «Севастопольских рассказов», «Войны и мира» и «Анны Карениной».

Духовная биография Толстого – отдельная тема для разговора. Вплоть до пятидесятилетнего возраста он оставался атеистом, в чем неоднократно признавался. Затем происходит перелом в сознании. Впрочем, именно в этом возрасте многие из нас по-настоящему приходят к Богу. Молодость проходит в поисках себя, своего места в жизни, складывается круг общения, приходит экономическая самостоятельность, появляется собственная семья. И только с годами начинаешь понимать, что надо не суетиться по пустякам, а заниматься любимым делом, что надо нести людям добро, спокойствие и свет – то, чего не хватает во все времена.

Обосновавшись в родовом имении Ясная Поляна, Толстой развернул обширную просветительскую деятельность. Была открыта школа для крестьянских детей, где граф Толстой преподавал сам. Он не гнушался тяжелым физическим трудом. И, конечно, из-под его пера продолжали выходить новые художественные произведения.

Отношение Толстого к тому христианству, что сложилось за множество веков, было отрицательным. Церковь очень далеко ушла от первоначального христианства. «Отцы церкви», священники и богословы вольно или невольно, но сделали многое, чтобы исказить учение Христа. Вся страстная натура Толстого восставала против этого.

Признавая Библию первоисточником, Толстой предостерегал против того, чтобы читать эту книгу от корки до корки, да еще в юном возрасте. Дело в том, что Ветхий завет довольно сильно отличается от Нового Завета. То, что велит делать иудейский бог Яхве, и чему учит Иисус, — небо и земля. Первый говорит: «Да усладит себя честный человек отмщением, да омоет он руки кровью врага своего», второй призывает не отвечать на насилие насилием. И эти заветы непримиримы по сути.

Христа не случайно многие богословы и светские ученые склонны считать первым философом. Его речь образна и афористична, а также притчеобразна. Притча – типичный жанр для Евангелия. Что же это за жанр?

Короткий рассказ с нравоучительной концовкой – такое определение можно дать классической притче. Причем основное содержание притчи может носить бытовой, приземленный характер – для того, чтобы материал был ближе и понятнее читателям или слушателям. Близок к притче литературный жанр басни.

Во второй половине жизни в Толстом словно «проснулся» моралист. И этот моралист стал теснить писателя. Толстой решил, что его дело – учить, просвещать, наставлять, внедрять в умы общественно-полезные идеи. Он много сделал на этом поприще. И труды бесследно не прошли. Каждое слово Толстого мгновенно разлеталось по стране и миру. Этого слова ждали и боялись. В Ясную Поляну потянулись многочисленные просители и паломники. Она стала одним из центров духовной жизни России рубежа XIX-XX вв.

Отойдя от больших эпических форм, перестав писать повести и романы, Толстой сосредоточился на «малых» жанрах, притчах и рассказах. Может показаться, что он разменивался на пустяки. Это не так. Талантливо написанный короткий рассказ может врезаться в память куда глубже, чем книга в несколько сотен страниц объема. На узком «пятачке» рассказа или притчи легче привлечь внимание читательской аудитории, заставить ее сопереживать и размышлять.

По счастью, моралист не убил в Толстом писателя. Когда он составлял «Круги чтения» , излагал для детей учение Христа, то не ограничивался простым пересказом библейских сюжетов. Во всех сюжетах Толстого интересовала нравственная подоплека. «Человек слаб» — напоминает Толстой. Но человек бывает и силен. Силен духом, верой, надеждой и любовью к ближнему. Именно таких персонажей для своих новых произведений Толстой и старался выбирать.

Притча – «малый» жанр. Ее основное содержание может умещаться на странице. Обратимся к конкретному произведению – «Апостол Иоанн и разбойник» . Действие отнесено ко времени после кончины Христа. В прологе говорится об учениках-апостолах, которые после смерти Иисуса отправились проповедовать его учение в разные земли. Вводится основной персонаж – любимый ученик Христа Иоанн. Завязка сюжета – Иоанн обращает внимание на юношу из толпы. Его вердикт: «душа у него горячая, но нет у него веры». Иоанн препоручает юношу заботам местного епископа. А тот к вопросам веры относится слишком формально: окрестил – и забыл. И молодой человек сбивается с пути истинного. Кратко рассказывается история его грехопадения. А для Иоанна он остается «сокровищем». Так метафорически обозначена заблудшая душа, которую он решил спасти. Узнав, что теперь юноша – атаман разбойников, апостол ищет и находит его. И возвращает в лоно церкви и веры, даже рискуя жизнью. И дай Бог каждому из нас такого поводыря! Синтаксис притчи прост. Органично сочетаются диалог, несобственно-прямая речь и повествование. Толстой избегает употребления эпитетов-прилагательных. Вместо них преобладают глагольные зачины. Благодаря им одна картина быстро сменяет другую. Поэтому у возможного читателя или слушателя нет возможности устать или отвлечься. Всё в притче работает на конечный результат – донести нравоучительную идею для крестьянской аудитории. Вся психология убрана в подтекст. На поверхности только внешняя канва событий. Впрочем, в текстах канонического Евангелия – точно также.

Толстой был далек от идеализации крестьянства. Но он прекрасно знал, на каком языке с простым мужиком следует разговаривать. И каким языком писать для этой аудитории. Материалом для авторских притч ему служили народные легенды и апокрифы, а также бытовые случаи, свидетелями которых нередко становился и он сам. В круг детского чтения давно и прочно вошли такие толстовские миниатюры как «Филиппок» и «Косточка» , а также притча «Отец и сыновья» .

Они еще более коротки, нежели те тексты, где Толстой еще старается следовать священным первоисточникам. Например, в «Отце и сыновьях» прилагательных почти совсем нет. Одни глаголы: «приказал», «велел», «развязал», «велел сломать». Взяты контрастные персонажи, хотя и являющиеся членами одной семьи. Следовательно, притча построена на антитезе (противопоставлении). Родство по крови далеко не всегда обозначает родство по духу. Отцу приходится прибегать к примеру бытового характера, чтобы донести до взрослых уже сыновей простую истину: только тех, кто держится вместе, невозможно разбить и разлучить. Может быть, напрасно Толстой объясняет прописные истины там, где читатель и сам в состоянии дойти до главной мысли собственным умом, но это уже придирки человека нашего времени. Следует учесть, что крестьяне были ориентированы не на чтение литературных произведений, а на практическую деятельность, на земледельческий календарь.

Мировоззрение позднего Толстого – это пестрый калейдоскоп из христианства, буддизма, конфуцианства и многих других течений религиозной и этической мысли. Поэтому не стоит удивляться тому, что в притчах Толстой выводит не только грешников и праведников, но и восточных царей и их рабов, как, например, в притче «Вражье лепко, а божье крепко» . Как и в Священном Писании, у Толстого убрана в подтекст вся психология. На поверхности – только событийный ряд. Внутренняя работа ума и сердца того или иного персонажа читателю остается неизвестной. Но такова притча как жанр – в ней есть завязка бытового характера, развитие действия, намеченное несколькими предложениями, кульминация и итоговое нравоучение. Она может показаться простой и даже примитивной нам, современным читателям. И трудно понять, насколько она была эффективна и доходчива до неграмотной массы, до подрастающего поколения. А так было!

Но или потому, что владельцы луга не заметили в числе других предписаний доброго хозяина предписания о том, чтобы не косить сорной травы, а вырывать ее, или потому, что не поняли его, или потому, что по своим расчетам не хотели исполнить этого, но вышло так, что предписание о том, чтобы не косить сорной травы, а вырывать ее, не исполнялось, как будто его никогда и не было, и люди продолжали косить сорную траву и размножать ее. И хотя в последующие года и бывали люди, которые напоминали владельцам луга предписание доброго и мудрого хозяина, но их не слушали и продолжали поступать по-прежнему, так что скашивать сорную траву, как только она показывалась, сделалось не только обыкновением, но даже священным преданием, и луг все больше и больше засорялся. И дошло дело до того, что в лугу стали одни сорные травы, и люди плакались на это и придумывали всякие средства для поправления дела, но не употребляли только одного того, которое давно уже было предложено им добрым и мудрым хозяином. И вот случилось в последнее время одному человеку, видевшему то жалкое положение, в котором находился луг, и нашедшему в забытых предписаниях хозяина правило о том, чтобы не косить сорную траву, а вырывать ее с корнем, - случилось этому человеку напомнить владельцам луга о том, что они поступали неразумно и что неразумие это уже давно указано было добрым и мудрым хозяином.

И что же? Вместо того чтобы проверить справедливость напоминания этого человека и в случае верности его перестать косить сорную траву или в случае неверности его доказать ему несправедливость его напоминания или признать предписания доброго и мудрого хозяина неосновательными и для себя необязательными, владельцы луга не сделали ни того, ни другого, ни третьего, а обиделись на напоминание того человека и стали бранить его. Они называли его безумным гордецом, вообразившим себе, что он один из всех понял предписание хозяина, другие злостным лжетолкователем и клеветником, третьи, забыв о том, что он говорил не свое, но напоминал только предписания почитаемого всеми мудрого хозяина, называли его зловредным человеком, желающим развести дурную траву и лишить людей их луга. «Он говорит, что не надо косить траву, а если мы не будем уничтожать траву, - говорили они, нарочно умалчивая о том, что человек говорил не о том, что не надо уничтожать сорную траву, а о том, что надо не косить, а вырывать ее, - то сорная трава разрастется и уже совсем погубит наш луг. И зачем нам тогда дан луг, если мы должны воспитывать в нем сорную траву?» И мнение о том, что человек этот или безумец, или лжеистолкователь, или имеет целью вред людей, до такой степени утвердилось, что его все бранили и все смеялись над ним. И сколько ни разъяснял этот человек, что он не только не желает разводить сорную траву, но, напротив, считает, что в уничтожении дурной травы состоит одно из главных занятий земледельца, как и понимал это добрый и мудрый хозяин, слова которого он только напоминает, - сколько он ни говорил этого, его не слушали, потому что окончательно решено было, что человек этот или безумный гордец, превратно толкующий слова мудрого и доброго хозяина, или злодей, призывающий людей не к уничтожению сорных трав, а к защите и возращению их.

То же самое случилось со мной, когда я указал на предписание евангельского учения о непротивлении злу насилием. Правило это было проповедано Христом и после него во все времена и всеми его истинными учениками. Но потому ли, что они не заметили этого правила, или потому, что они не поняли его, или потому, что исполнение этого правила показалось им слишком трудным, - чем дальше проходило времени, тем более забывалось это правило, тем более и более удалялся склад жизни людей от этого правила, и наконец дошло дело до того, до чего дошло теперь, - до того, что правило это уже стало казаться людям чем-то новым, неслыханным, странным и даже безумным. И со мною случилось то же самое, что случилось с тем человеком, который указал людям на давнишнее предписание доброго и мудрого хозяина о том, что сорную траву не надо косить, а надо вырывать с корнем.

Как владельцы луга, умышленно умолчав о том, что совет состоял не в том, чтобы не уничтожать дурную траву, а в том, чтобы уничтожать ее разумным образом, сказали: не будем слушать этого человека - он безумец, он велит не косить дурных трав, а велит разводить их, - так и на мои слова о том, что, для того чтобы по учению Христа уничтожить зло, надо не противиться ему насилием, а с корнем уничтожать его любовью, сказали: не будем слушать его, он безумец: он советует не противиться злу, для того чтобы зло задавило нас.

Я говорил, что по учению Христа зло не может быть искоренено злом, что всякое противление злу насилием только увеличивает зло, что по учению Христа зло искореняется добром: «благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих вас, творите добро ненавидящим вас, любите врагов ваших, и не будет у вас врага». Я говорил, что по учению Христа вся жизнь человека есть борьба со злом, противление злу разумом и любовью, но что из всех средств противления злу Христос исключает одно неразумное средство противления злу насилием, состоящее в том, чтобы бороться со злом злом же.

Вторая притча

Торговали люди мукою, маслом, молоком и всякими съестными припасами. И один перед другим, желая получить побольше барышей и поскорее разбогатеть, стали эти люди все больше и больше подмешивать разных дешевых и вредных примесей в свои товары: в муку сыпали отруби и известку, в масло пускали маргарин, в молоко - воду и мел. И до тех пор, пока товары эти не доходили до потребителей, все шло хорошо: оптовые торговцы продавали розничным и розничные продавали мелочным.

И случилось одной хозяйке, всегда питавшейся и кормившей свою семью домашними припасами, приехать в город. Хозяйка эта всю свою жизнь занималась приготовлением пищи и хотя и не была знаменитой поварихой, но хорошо умела печь хлебы и вкусно варить обеды.

Купила эта хозяйка в городе припасов и стала печь и варить. Хлебы не выпеклись, а развалились. Лепешки на маргариновом масле оказались невкусными. Поставила хозяйка молоко, сливки не настоялись. Хозяйка тотчас же догадалась, что припасы нехороши. Она осмотрела их, и её догадка подтвердилась: в муке она нашла известку, в масле - маргарин, в молоке - мел. Увидав, что все припасы обманные, хозяйка пошла на базар и стала громко обличать купцов и требовать от них или того, чтобы они держали в своих лавках хорошие, питательные, непорченые товары, или чтобы перестали торговать и закрыли свои лавочки. Но купцы не обратили никакого внимания на хозяйку и сказали ей, что товары у них первый сорт, что весь город уже сколько лет покупает у них и что они даже имеют медали, и показали ей медали на вывесках. Но хозяйка не унялась.

Мне не медали нужно, - сказала она, - а здоровая пища, такая, чтобы у меня и у детей от нее животы не болели.

Верно, ты, матушка, и муки и масла настоящего и не видала, - сказали ей купцы, указывая на засыпанную в лакированные закрома белую на вид, чистую муку, на желтое подобие масла, лежащее в красивых чашках, и на белую жидкость в блестящих прозрачных сосудах.

Нельзя мне не знать, - отвечала хозяйка, - потому что я всю жизнь только то и делала, что сама готовила и ела вместе с детьми. Товары ваши порченые. Вот вам доказательство, - говорила она, показывая на испорченный хлеб, маргарин в лепешках и отстой в молоке. - Ваши товары надо все в реку бросить или сжечь и наместо их завести хорошие! - И хозяйка не переставая, стоя перед лавками, кричала все одно подходившим покупателям, и покупатели начинали смущаться.

Тогда, видя, что эта дерзкая хозяйка может повредить их торговле, купцы сказали покупателям:

Вот посмотрите, господа, какая шальная эта баба. Она хочет людей с голоду уморить. Велит все съестные припасы потопить или сжечь. Что же вы будете есть, коли мы ее послушаемся и не будем продавать вам пищи? Не слушайте ее: она - грубая деревенщина и не знает толка в припасах, а нападает на нас только из зависти. Она бедна и хочет, чтобы и все были так же бедны, как она.

И тогда толпа напала на женщину и начала ругать ее. И сколько женщина ни уверяла всех, что она не уничтожить хочет съестные припасы, что она, напротив, всю жизнь только тем и занималась, что кормила и сама кормилась, но что она хочет только того, чтобы те люди, которые берут на себя продовольствие людей, не отравляли их вредными веществами под видом пищи; но сколько она ни говорила и что она ни говорила, ее не слушали, потому что было решено, что она хочет лишить людей необходимой для них пищи.

То же случилось со мной по отношению к науке и искусству нашего времени. Я всю жизнь питался этой пищей и - хорошо ли, дурно - старался и других, кого мог, питать ею. И так как это для меня пища, а не предмет торговли или роскоши, то я несомненно знаю, когда пища есть пища и когда только подобна ей. И вот, когда я попробовал той пищи, которая стала продаваться в наше время на умственном базаре под видом науки и искусства, и попробовал питать ею любимых людей, я увидел, что большая часть этой пищи не настоящая. И когда я сказал, что та наука и то искусство, которыми торгуют на умственном базаре, маргариновые или, по крайней мере, с большими подмесями чуждых истинной науке и истинному искусству веществ и что знаю я это, потому что купленные мною на умственном базаре продукты оказались неудобосъедаемыми ни для меня, ни для близких мне людей, не только неудобосъедаемыми, но прямо вредными, то на меня стали кричать и ухать и внушать мне, что это происходит оттого, что я не учен и не умею обращаться с такими высокими предметами. Когда же я стал доказывать то, что сами торговцы этим умственным товаром обличают беспрестанно друг друга в обмане; когда я напомнил то, что во все времена под именем науки и искусства предлагалось людям много вредного и плохого и что потому и в наше время предстоит та же опасность, что дело это не шуточное, что отрава духовная во много раз опаснее отравы телесной и что поэтому надо с величайшим вниманием исследовать те духовные продукты, которые предлагаются нам в виде пищи, и старательно откидывать все поддельное и вредное, - когда я стал говорить это, никто, никто, ни один человек ни в одной статье или книге не возразил мне на эти доводы, а изо всех лавок закричали, как на ту женщину: «Он безумец! он хочет уничтожить науку и искусство, то, чем мы живем. Бойтесь его и не слушайтесь! Пожалуйте к нам, к нам! У нас самый последний заграничный товар».

Третья притча

Тогда путники разделились на две партии: одна решила не останавливаясь идти все прямо по тему направлению, по которому она шла сейчас, уверяя себя и других в том, что они не сбились с настоящего направления и все-таки придут к цели путешествия; другая партия решила, что так как направление, по которому они идут теперь, очевидно неверное, - иначе они бы уже пришли к цели путешествия, - то надо искать дорогу, а для того, чтобы отыскать ее, нужно не останавливаясь двигаться как можно быстрее во всех направлениях. Все путники разделились между этими двумя мнениями: одни решили идти все прямо, другие решили ходить по всем направлениям, но нашелся один человек, который, не согласившись ни с тем, ни с другим мнением, сказал, что, прежде чем идти по тому направлению, по которому уже шли, или начать двигаться быстро по всем направлениям, надеясь, что мы этим способом найдем настоящее, нужно, прежде всего, остановиться и обдумать свое положение и потом уже, обдумав его, предпринять то или другое. Но путники были так возбуждены движением, были так испуганы своим положением, так хотелось им утешать себя надеждой на то, что они не заблудились, а только на короткое время сбились с дороги и сейчас опять найдут ее, так, главное, им хотелось движением заглушить свой страх, что мнение это встречено было всеобщим негодованием, упреками и насмешками людей как первого, так и второго направления.

Это совет слабости, трусости, лени, - говорили одни.

Хорошо средство дойти до цели путешествия, состоящее в том, чтобы сидеть на месте и не двигаться! - говорили другие.

На то мы люди и на то нам даны силы, чтобы бороться и трудиться, побеждая препятствия, а не малодушно покоряться им, - говорили третьи.

И сколько ни говорил отделившийся от большинства человек о том, что, двигаясь по ложному направлению, не изменяя его, мы наверное не приближаемся, а удаляемся от своей цели, и что точно так же мы не достигнем цели, если будем метаться из стороны в сторону, что единственное средство достигнуть цели состоит в том, чтобы, сообразив по солнцу или по звездам, какое направление приведет нас к нашей цели, и избрав его, идти по нем, но что для того, чтобы это сделать, нужно прежде всего остановиться, остановиться не затем, чтобы стоять, а затем, чтобы найти настоящий путь и потом уже неуклонно идти по нем, и что для того и для другого нужно первое остановиться и опомниться, - сколько он ни говорил этого, его не слушали.

И первая часть путников пошла вперед по направлению, по которому она шла, вторая же часть стала метаться из стороны в сторону, но ни та, ни другая не только не приблизилась к цели, но и не выбралась из кустов и колючек и блуждает до сих пор.

Точь-в-точь то же самое случилось со мной, когда я попытался высказать сомнение в том, что путь, по которому мы забрели в темный лес рабочего вопроса и в засасывающее нас болото не могущих иметь конца вооружений народов, есть не вполне тот путь, по которому нам надо идти, что очень может быть, что мы сбились с дороги, и что поэтому не остановиться ли нам на время в том движении, которое очевидно ложно, не сообразить ли прежде всего по тем общим и вечным началам истины, открытой нам, по тому ли направлению мы идем, по которому намеревались идти? Никто не ответил на этот вопрос, ни один не сказал: мы не ошиблись в направлении и не блуждаем, мы в этом уверены потому-то и потому-то. Ни один человек не сказал и того, что, может быть, и точно мы ошиблись, но что у нас есть средство несомненное, не прекращая нашего движения, поправить нашу ошибку. Никто не сказал ни того, ни другого. А все рассердились, обиделись и поспешили заглушить дружным говором мой одиночный голос. «Мы и так ленивы и отсталы. А тут проповедь лени, праздности, неделания!» Некоторые прибавили даже: ничегонеделания. «Не слушайте его, - вперед за нами!» - закричали как те, которые считают, что спасение в том, чтобы, не изменяя его, идти по раз избранному направлению, какое бы оно ни было, так и те, которые считают, что спасение в том, чтобы метаться по всем направлениям.

Что стоять? Что думать? Скорее вперед! Все само собой сделается!

Люди сбились с пути и страдают от этого. Казалось бы, первое и главное усилие энергии, которое следует сделать, должно бы быть направлено не на усиление того движения, которое завлекло нас в то ложное положение, в котором мы находимся, а на остановку его. Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можем хоть сколько-нибудь понять свое положение и найти то направление, в котором мы должны идти, для того чтобы прийти к истинному благу не одного человека, не одного разряда людей, а истинному общему благу человечества, к которому стремятся все люди и отдельно каждое сердце человеческое. И что же? Люди придумывают все возможное, но только не то одно, что может спасти, и если и не спасти их, то хотя облегчить их положение, именно то, чтобы хоть на минуту остановиться и не продолжать усиливать своей ложной деятельностью свои бедствия. Люди чувствуют бедственность своего положения и делают все возможное для избавления себя от него, но только того одного, что наверное облегчит их положение, они ни за что не хотят сделать, и совет сделать это больше всего раздражает их.

Дал отец сыну именье, хлеба, скотины и сказал:

Живи так, как я, и будет тебе всегда хорошо.

Взял сын все отцовское, ушел от отца и стал жить в свое удовольствие. «Отец ведь сказал, чтобы я жил так, как и он. Он живет и радуется, и я буду так жить».

Жил так год, два, десять, двадцать лет, и прожил все отцовское именье, и ничего не осталось у него. И стал он просить отца дать ему еще, но отец не слушал его. Тогда стал он задабривать отца и дарить отцу то, что у него было лучшего, и просить его. Но отец ничего не отвечал ему. Тогда сын стал просить прощенья у отца, думая, что он обидел чем отца, и опять просил дать ему еще, но отец ничего не говорил.

И тогда стал сын клясть отца. Он сказал:

Если теперь не даешь, зачем прежде давал и оделял меня, и обещал, что мне будет всегда хорошо жить. Не стоят все мои прежние радости, когда я проживал именье, одного часа теперешней муки. Вижу, что погибаю, и спасенья нет. А кто виноват? - Ты. Ты ведь знал, что мне недостанет именья, а не дал больше. Ты сказал мне только: живи, как я, и тебе будет хорошо. Я и жил, как ты. Ты жил в свое удовольствие, и я жил в свое удовольствие. Себе то ты больше оставил. У тебя и теперь есть, а мне недостало. Не отец ты, а обманщик и злодей. Проклятая моя жизнь, проклят и ты, злодей, мучитель, не хочу знать и ненавижу тебя.

Дал отец именье и второму сыну и сказал только:

Живи, как я, и тебе будет всегда хорошо.

Второй сын уж не так обрадовался именью, как первый. Он думал, что ему так и следует. Но он знал, что случилось со старшим братом, и потому стал думать о том, как бы не прожить все именье так же, как и первый. Он понял одно, что старший брат не так понял слова «живи, как я», и что не надо жить только в свое удовольствие. И стал он думать, что значит: «Живи, как я». И придумал, что надо, как и отец, заводить все то именье, которое дано ему. И начал заводить вновь такое же именье, как и то, которое дал ему отец.

И стал он придумывать, как бы самому снова сделать все то, что дал ему отец. И стал спрашивать у отца, как что делать, но отец не отвечал ему. Но сын подумал, что отец боится сказать ему, и стал разбирать все вещи отцовские, чтобы понять по ним, как все сделано. И перепортил и погубил все, что получил от отца, а все, что сделал нового, все это было не на пользу. Но ему не хотелось признаться, что он все перепортил, и он жил и мучился, а всем говорил, что отец ему ничего и не давал, а все он сделал себе сам. «А все мы сами все можем делать лучше и лучше, и дойдем скоро так, что все будет прекрасно». Так говорил второй сын, пока еще у него оставалось кое что отцовское, но когда он переломал последнее и ему стало нечем жить, он сам на себя наложил руки и убил себя.

Дал отец такое же именье и третьему сыну, и так же сказал:

Живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо.

И третий сын так же, как первый и второй, обрадовался именью и ушел от отца. Но он знал, что случилось со старшими братьями, и стал думать о том, что значит: «Живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо».

Старший брат думал, что жить так, как отец, - значит жить в свое удовольствие, и все прожил и пропал. Второй брат думал, что жить так, как отец, - значит сделать самому все то, что сделал отец, и тоже отчаялся. Что же значит: «Живи так, как отец»?

И стал он вспоминать все, что знал об отце. И сколько он ни думал, ничего другого он не знал об отце, как только то, что прежде ничего не было, и его самого не было; и что отец родил, вспоил, вскормил его, научил и дал ему всякое добро, и сказал; живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо. То же отец сделал и с братьями. И сколько он ни думал, больше он ничего не мог узнать об отце. Все, что он знал об отце, было только то, что отец делал добро и ему и братьям его.

И когда он подумал это, отец уж был подле него и сказал:

Вот мы и опять вместе, и тебе всегда будет хорошо. Поди же к своим братьям, ко всем детям моим и скажи им, что значит «живите, как я», и что правда то, что тем, которые будут жить, как я, будет всегда хорошо.

И третий сын пошел и все рассказал своим братьям, и с тех пор все дети, когда получали именье от отца, радовались не тому, что у них именья много, а тому, что они могут жить так же, как отец, и что им будет всегда хорошо.

Отец - это Бог; сыновья - это люди; именье - это жизнь. Люди думают, что они могут жить одни, без Бога. Одни из этих людей думают, что жизнь им дана затем, чтобы наслаждаться этой жизнью. Они веселятся и проматывают жизнь, а как придет время умирать, не понимают, зачем была дана жизнь такая, веселье которой кончается страданьями и смертью. И эти люди умирают, проклиная Бога и называя его злым, и отделяются от Бога. Это первый сын.

Другие люди думают, что жизнь им дана затем, чтобы понять, как она сделана, и чтобы сделать ее лучше, чем та, которая дана им от Бога. И они бьются о том, чтобы сделать другую, лучшую жизнь. Но они, улучшая эту жизнь, губят ее, и этим сами лишают себя жизни.

Третьи говорят: «Все, что мы знаем о Боге, это то, что он дает людям благо, велит им делать то же, что и он, и потому будем делать то же, что он, - благо людям».

И как только они начинают делать это, Бог сам приходит к ним и говорит: «Этого самого я и хотел. Делайте со мною вместе то, что я делаю, и как я живу, так и вы жить будете». (