Эпиграмма с продолжением. История одной вражды, или, как поссорились великие русские писатели Что связывало тургенева с некрасовым

История журнала «Современник» связана с именем Пушкина. Он покупает права на этот журнал незадолго до смерти — в 1836 году. При жизни Пушкина вышли четыре номера «Современника», который сразу выделился как издание нового типа. Именно здесь были напечатаны ранние повести Гоголя, подборка стихов молодого Тютчева и многие интереснейшие материалы на различные темы общественно-культурной жизни. После смерти Пушкина журнал перешел к его наследникам, а издателем его был давний друг поэта Плетнев.

Новую жизнь «Современник» обрел, когда в 1846 году его приобрели в аренду Некрасов и Панаев. Тем самым они осуществили давнюю мечту группы молодых литераторов, получившую название «натуральная школа», вдохновителем и идейным руководителем которой был Белинский. Одним из активных деятелей «натуральной школы» был Тургенев. Молодым писателям, отстаивавшим принципы реализма и демократизма в литературе, необходим был печатный орган, на страницах которого они могли бы свободно выражать свои позиции. Им и стал теперь журнал «Современник». Тургенев принял самое непосредственное участие в организации нового журнала.

Первый его номер вышел в 1847 году и подлинным его украшением стал рассказ «Хорь и Калиныч », открывший цикл Тургенева «Записки охотника ». Здесь же публиковались и программные статьи Белинского, указавшие дальнейшие пути развития литературы «гоголевского периода» и определившие лицо «Современника» того времени. По-разному складывались потом отношения Тургенева с литераторами, входившими в «натуральную школу» и сотрудничавшими на первых порах с журналом «Современник», но неизменным оставалось его отношение к Белинскому.

После смерти Белинского в 1848 году руководство журналом полностью принял на себя Некрасов, а идейные позиции его стали определять статьи критиков революционно-демократического направления Н.Г. Чернышевского и Н. Добролюбова. Но поначалу в нем продолжали сотрудничество писатели и критики, стоявшие на других позициях, среди которых были И.А. Гончаров, А.В. Дружинин, А.Н. Островский, Л.H. Толстой, Д.В. Григорович. Благодаря им активно развивался "Современник".

И Тургенев также активно принимал участие в публикациях этого журнала, хотя с 1847 по 1850 год он безвыездно жил за границей, а в 1852-1853 годах находился в ссылке в имении Спасское-Лутовиново за публикацию в 1852 году некролога на смерть Гоголя. Тургенев назвал его великим человеком, «который своим именем означил эпоху истории в нашей литературе».

Тургенев и "Современник" - их сотрудничество было очень плодотворным. В этом журнале были опубликованы не только такие рассказы Тургенева как "Муму ", но и повести, определившие начало нового направления его творчества, — «Гамлет Щигровского уезда », «Дневник лишнего человека », «Затишье » и написанные чуть позже «Ася » и «Фауст ». В них Иван Сергеевич обратился к проблеме «лишнего человека» в новых общественных условиях. Потом он продолжил ее разработку в жанре романа — в «Рудине » и «Дворянском гнезде ». Позицию Ивана Сергеевича определяет отрицательное отношение к бездеятельности дворянской интеллигенции, ее неумению найти свое место в жизни. Такой подход в целом соответствовал позиции Чернышевского и Добролюбова. Тургенев и "Современник" во многом были близки. Повесть «Ася », а потом романы «Рудин» и «Дворянское гнездо» были высоко оценены критиками этого журнала.

Но уже в «Рудине» отношение писателя к герою не было однозначным. Еще более это относится к Лаврецкому из романа «Дворянское гнездо», опубликованного в 1858 году и имевшего огромный успех. Человеком удивительной нравственной чистоты и чуткости предстает в романе Лиза Калитина. Трагическая история любви Лизы и Лаврецкого составляет поэтическую основу романа, но в ней содержится и его важнейшая мысль. Оба они осознают порочность жизни, построенной за чужой счет, и не могут освободиться от тайного чувства стыда за свое непростительно счастье, что и ведет к разрыву.
В конце романа все же звучат светлые мотивы, связанные с надеждами на новое поколение, которое приветствует герой. Такой финал был воспринят многими, в том числе и ведущими критиками «Современника», как прощание автора с дворянским периодом, а в молодых героях видели разночинцев «новых людей».

Но отношение самого писателя к этим «новым людям» было весьма сложным, что показал уже следующий его роман «Накануне », опубликованный в январском номере «Современника» в 1860 году. Пытаясь найти нового «героя времени», Тургенев обратил свое внимание на историю болгарского революционера Катранова, о судьбе которого он узнал из pукописи, оставленной ему соседом по имению — молодым помещиком Каратеевым. Эта история и была положена в основу сюжета нового романа, а Катранов стал прототипом его героя — Инсарова.

Не менее важен и образ Елены Стаховой, натуры поэтичной, любящей, жертвенной, страстно желающей быть полезной и нужной людям. Она олицетворяет собой молодую Россию. Самоотверженность и увлеченность Инсарова так поразили ее, что она не только отправляется с ним в Болгарию, но и после смерти Инсарова продолжает его дело.

Добролюбов откликнулся на роман статьей «Когда же придет настоящий день? », в которой отметил, что в лице Елены вся Россия протягивает руку борцам за свободу. Но главное для критика то, что роман, по его убеждению, показывает близость того дня, когда появятся «русские Инсаровы» и начнут борьбу «с нашими внутренними турками».

Под этими «внутренними турками» Добролюбов понимает не только консерваторов, противников реформ, но и близких Ивану Сергеевичу по духу либералов. Такая трактовка вступила в резкое противоречие с авторской идеей. В романе Инсаров говорит о единении всех сил Болгарии в борьбе за свободу. О таком единении, консолидации всех антикрепостнических сил в России и о примирении партий на основе общенациональной идеи мечтал Тургенев, создавая свой роман.

Таким образом, статья Добролюбова не просто противоречит авторскому замыслу, но без промаха бьет в святая святых верований и убеждений Тургенева— «гения меры». Понятно, почему писатель так противился публикации статьи Добролюбова. Он умолял Некрасова не печатать ее, но Некрасов сделал свой выбор в пользу Добролюбова, и статья появилась на страницах журнала «Современник».

И Тургенев решил порвать с журналом, у истоков которого он стоял, сотрудничество с которым длилось 15 лет. Это был и разрыв с давними друзьями и соратниками, объединенными памятью о Белинском. Разрыв назревал давно, многие добролюбовские статьи и рецензии вызывали острый протест со стороны Тургенева.

Так, в рецензии на новое издание собраний сочинений Пушкина Добролюбов приписывал великому поэту, которого боготворил Иван Сергеевич, не только «поверхностность и пристрастность» взглядов, «слабость характера», но и «чрезмерное уважение к штыку».

Подобные выпады не могли не возмущать не только Тургенева, но и многих других писателей, близких «Современнику». Вместе с Тургеневым из журнала ушли Л.Н. Толстой, И.А. Гончаров, А.Н. Островский. Так закончилась целая эпоха не только этого журнала, но и литературно-общественной жизни России.

Однажды в 1852 году, между знаменитыми писателями Тургеневым и Некрасовым произошел следующий характерный разговор, перешедший в спор, в котором два приятеля попытались выяснить: где великих писателей больше — в Европе или в России?

Стоит отметить, что Тургенев более всех современных ему литераторов был знаком с гениальными произведениями иностранной литературы, прочитав их все в подлиннике. Некрасов это хорошо сознавал.

«– Да, Россия отстала в цивилизации от Европы, – говорил Тургенев, – разве у нас могут народиться такие великие писатели, как Данте, Шекспир?

– И нас Бог не обидел, Тургенев, – заметил Некрасов, – для русских Гоголь – Шекспир.

Тургенев снисходительно улыбнулся и произнес:

– Хватил, любезный друг, через край! Ты сообрази громадную разницу. Шекспира читают все образованные нации на всем земном шаре уже несколько веков и бесконечно будут читать. Это мировые писатели, а Гоголя будут читать только одни русские, да и то несколько тысяч, а Европа не будет и знать даже о его существовании!

Тяжко вздохнув, Тургенев уныло продолжал:

– Печальна вообще участь русских писателей, они какие-то отверженники, их существование жалко, кратковременно и бесцветно! Право, обидно; даже какого-нибудь Дюма все европейские нации переводят и читают.

– Бог с ней, с этой европейской известностью, для нас важнее, если бы русский народ мог нас читать, – сказал Некрасов.

– Завидую твоим скромным желаниям! – ироническим тоном отвечал Тургенев. – Не понимаю даже, как ты не чувствуешь пришибленности, пресмыкания, на которые обречены русские писатели? Ведь мы пишем для какой-то горсточки одних только русских читателей. Впрочем, ты потому не чувствуешь этого, что не видел, какое положение занимают иностранные писатели в каждом цивилизованном государстве. Они считаются передовыми членами образованного общества, а мы? Какие-то парии! Не смеем высказать ни наших мыслей, ни наших порывов души – сейчас нас в кутузку, да и это мы должны считать за милость…

Сидишь, пишешь и знаешь заранее, что участь твоего произведения зависит от каких-то бухарцев, закутанных в десяти халатах, в которых они преют и так принюхались к своему вонючему поту, что чуть пахнет на их конусообразные головы свежий воздух, приходят в ярость и, как дикие звери, начинают вырывать куски из твоего сочинения! По-моему, рациональнее было бы поломать все типографские станки, сжечь все бумажные фабрики, а у кого увидят перо в руках, – сажать на кол!.. Нет, только меня и видели; как получу наследство, убегу и строки не напишу для русских читателей.

• – Это тебе так кажется, а поживешь за границей, так потянет тебя в Россию, – произнес Некрасов, – нас ведь вдохновляет русский народ, русские поля, наши леса; без них, право, нам ничего хорошего не написать.

Когда я беседую с русским мужиком, его бесхитростная здравая речь, бескорыстное человеческое чувство к ближнему заставляют меня сознавать, как я развращен перед ним и сердцем, и умом, и краснеешь за свой эгоизм, которым пропитался до мозга костей… Может быть, тебе это кажется диким, но в беседах с образованными людьми у меня не появляется этого сознания! А главное, на русских писателях лежит долг по мере сил и возможности раскрывать читателям позорные картины рабства русского народа.

– Я не ожидал именно от тебя, Некрасов, чтобы ты был способен предаваться таким ребяческим иллюзиям.

– Это не мои иллюзии, разве не чувствуется это сознание в обществе?

– Если и зародилось сознание, так разве в виде атома, которого человеческий глаз различить не может, да и в воздухе, зараженном миазмами, этот атом мгновенно погибнет. Нет – я в душе европеец, мои требования к жизни тоже европейские. Я не намерен покорно ждать участи, когда наступит праздник и мне выпадет жребий быть съеденным на празднике людоедов! Да и квасного патриотизма я не понимаю. При первой возможности убегу без оглядки отсюда, и кончика моего носа не увидите…»

Мечта Тургенева сбылась. Одной из миссий его гения было ознакомить Европу с русским художественным творчеством и заинтересовать ее им. С этой целью, например, он постоянно переводил или руководил переводами сочинений Толстого.

Цели своей он достиг как нельзя лучше. Он был пионером; теперь почти все лучшие произведения русской литературы (Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой) переведены на иностранные языки, а что может быть важнее для развития взаимной симпатии между народами, как не знакомство с памятниками духа той или другой национальности?

Никто, заметим, не был лучше Тургенева приспособлен к этой высокой и трудной задаче. Он по самому существу своего дарования был не только русский, а и европейский, всемирный писатель, каким никогда не будет, например, Гоголь.

• Со всем своим громадным талантом Гоголь никогда не будет так родственен и близок, так понятен Европе, потому что его типы чисто русские, тогда как тургеневские – общечеловеческие, пожалуй, даже абстрактно-психологические.

Конечно, люди – везде люди, одни и те же страсти их волнуют, одни и те же радости и скорби их посещают. Но когда Гоголь рисовал свои образы, он их вырывал, так сказать, с корнем из русской жизни и так их и предъявлял читателю. Тургенев давал своим образам только обстановку русскую, и потому для француза, немца, англичанина представлял двойной интерес: тонко разработанный знакомый общечеловеческий тип на фоне чужой своеобразной обстановки.

Сегодня сколько угодно можно обвинять Тургенева в западничестве и в стремлении сделаться великим писателем с мировым именем, однако именно он, находясь большую часть жизни в Европе сделал для России очень многое. Он открыл и проложил дорогу славы великим русским писателям, сделал их доступными для европейского читателя. Возможно, именно благодаря Тургеневу западные режиссеры сегодня снимают «Анну Каренину» и «Войну и Мир» Толстого, устанавливают по всей Европе памятники Пушкину, преклоняются перед гениальным Гоголем, которых он сам — великий писатель Иван Тургенев боготворил…

ДЕЛО № 4. Ссора И.С. Тургенева с Н.А. Некрасовым

КЛИО – Слушается дело №4 о ссоре Тургенева Ивана Сергеевича с Некрасовым Николаем Алексеевичем. Некрасов, расскажите нам о причинах Вашей ссоры с Тургеневым.

НЕКРАСОВ (встает ) – Дело не в причинах. Истинная дружба отбросит все причины, какие бы они ни были, а дружбу свою сохранит, ибо она коренится в самых глубинах родственных человеческих душ. А наши души с Тургеневым были родственны. По крайней мере, никого я так не любил, как его, и никто мне не был так близок, как он. Я его искренне и глубоко любил за всё: за его открытое, доброе сердце, за его мягкий характер и за его такую детскую улыбку, которой больше ни у кого не было; я его любил за его художественный талант, равного которому я ни у кого не видел, и за его обширную образованность; я любил его за то, что он с головы до пяток был настоящий русский барин, непринуждённо державший себя и с самыми простыми людьми, и в самом высшем обществе.

И он ведь тоже любил меня, несмотря на все мои недостатки, которые всегда были ему известны. За что он любил меня? Он не раз мне говорил, что любит меня, несмотря на мою полную необразованность, за мой ум, за мой русский характер и за то, что я делец, а он сам, как и все дворяне сороковых годов, не был способен ни к какому практическому делу.

И вот, в самые трудные для меня дни, Тургенев изменил нашей дружбе и оставил меня одного, без своей моральной поддержки. Ни с кем я не переживал так драматически свой разрыв, как с ним. В 1867 году, в своём ответе «Неизвестному другу» я написал:

Давно я одинок…

Вначале жил я с дружною семьёю, —

Но где они, друзья мои, теперь?

Одни давно расстались со мною,

Перед другими сам я запер дверь;

Те жребием постигнуты жестоким,

А те прешли уже земной предел…

За то, что я остался одиноким,

Что я ни в ком опоры не имел,

Что я, друзей теряя с каждым годом,

Встречал врагов всё больше на пути,

Прости меня, о Родина, прости!

Эти стихи, написанные кровью моего сердца, в первую очередь, относится к Тургеневу.

Он изменил дружбе, он виновен. (Садится ).

КЛИО – Тургенев, что Вы можете сказать в своё оправдание?

ТУРГЕНЕВ – Если в ссоре с Толстым и Достоевским я признавал себя в какой-то мере виноватым, если причину ссоры с Гончаровым можно отнести к его болезненной мнительности, то вина за ссору с Некрасовым настолько ложится всей своей тяжестью на него, что я вынужден сразу же от защиты перейти к нападению на него, то есть на обвинение его в таких тяжких грехах, каждого из которых совершенно было достаточно, чтобы немедленно порвать с ним всякие отношения, а не только дружеские. Обвинительный материал против Некрасова я могу формулировать в пяти основных пунктах:

1. Обман Белинского при организации «Современника» в1847 г.

2. Участие его в деле присвоения так называемого «огарёвского наследства».

3. Своекорыстные мотивы для передачи «Современника» в руки Чернышевского и Добролюбова в конце 1850-х годов.

4.Прочтение им оды Муравьёву – вещателю в Английском клубе в1866 г.

5. Моральная его неустойчивость.

Прошу Вас по этим пунктам пригласить и выслушать следующих свидетелей:

по первому пункту – Панаева Ивана Ивановича и профессора Кавелина Константина Дмитриевича

по второму пункту – Огарёва Николая Платоновича и Тучкову-Огарёву Наталью Алексеевну

по третьему пункту – свидетелей не требуется, ибо суждение по нему зависит от точки зрения на этот конфликт

по четвёртому пункту – Дельвига Андрея Ивановича

по пятому пункту – Ковалевского Павла Михайловича .

КЛИО – Согласна. В этом порядке я и буду вести судебное следствие. Панаев Иван Иванович, подойдите к столу.

(Панаев, щеголевато одетый, с закрученными кольцом усами,

с подчеркнутой любезностью, подходит к столу ).

КЛИО – Иван Иванович, расскажите нам со всей объективностью, на какую Вы способны, о начале литературной деятельности Некрасова, об организации издания «Современника», о роли Белинского в журнале и о причине ссоры Некрасова с московскими литераторами.

ПАНАЕВ – Пожалуйста, буду рад. Я всё это хорошо помню, и, думается, не ошибусь ни в датах, ни в обрисовке создавшихся тогда отношений и ситуаций.

Некрасов приехал в Петербург в 1838 году, когда ему ещё не было 17 лет. Не поступив на военную службу, как того хотел его отец, и не выдержав экзаменов в университет, Некрасов остался без денег и первое время очень нуждался. Но, как истый ярославец, обладая большой практической сметкой, а также способностью к стихотворству, он начал пописывать всякие водевили, театральные рецензии и прочее, а затем и стихи, и всё это печатал под фамилией Перепельского и кое-как перебивался. В1840 г. Некрасов уже прикапливал деньги для издания литературных сборников и альманахов. Таким образом бедствовал Некрасов не более двух с половиной лет. Я это уточняю потому, что у широкой публики сложилось такое представление, что Некрасов всю свою жизнь был бедняком; представление, основанное на его народной поэзии. К середине сороковых годов Некрасов уже стал известен, как удачливый издатель двух альманахов и одного литературного сборника, и как поэт. Иван Сергеевич Тургенев помнит, конечно, как в эти годы Некрасов приобрёл у него право на издание «Записок охотника» за тысячу рублей и через несколько дней перепродал своё право на издание за 2500 р., заработал 1500 рублей. Так же хорошо он заработал и на продаже залежавшихся рассказов Гоголя. Белинский тогда про него правильно сказал: «О, Некрасов далеко пойдет, капиталец себе составит!» А Краевский говорил: «Некрасову хоть бы и битым стеклом торговать, всё равно заработает!»

В начале сороковых годов я сотрудничал в «Отечественных записках» Краевского.

Так как в журнал требовался расторопный рецензент, а я уже слышал про Некрасова, то однажды утром я поехал к нему, взял его с собой и устроил рецензентом в «Отечественные записки». Некрасов часто говорил: «с этого утра судьба стала ко мне благосклонной».

В1845 г. Некрасов уже работал в «Отечественных записках» постоянным сотрудником, а Белинский вёл там же критический отдел. Краевский был такой кулак, что из всех соки выжимал, особенно из Белинского. Многие хотели от него уйти. Но куда? Белинскому до зарезу нужны были деньги, и он глядя на Некрасова, сам задумал издать литературный альманах. Так как Белинскому все литераторы относились с величайшим уважением и любовью, особенно москвичи (он незадолго перед этим приехал из Москвы), то все обещали ему помочь. В частности, москвичи – Грановский, Кавелин, Боткин и Кетчер, да и петербуржцы дали ему свои статьи для его альманаха. Обещал и Гончаров дать ему начало своей «Обыкновенной истории».

Некрасов, обласканный Белинским, со своей стороны обещал ему свою практическую помощь в издании альманаха, которому он же придумал и название «Левиафан».

В 1843 году Белинский много возился с Некрасовым, раскрывая ему сущность его натуры и её силы, а Некрасов покорно слушал и говорил: «Белинский произвёл меня из литературного бродяги в дворяне». Белинский всюду рекомендовал и выводил в люди Некрасова. После смерти Белинского Некрасов не раз говорил: «Моя встреча с Белинским была для меня спасением. Чтоб ему пожить подольше! Я был бы не тем человеком, каким теперь стал!»

В 1844 году дела Некрасова шли так хорошо, что он уже без труда зарабатывал по 700 рублей в месяц, в то время, как Белинский, работая много больше, зарабатывал у Краевского только по 450 рублей.

Летом 1846 года, когда мы с женой были в моём Казанском имении, к моему соседу графу Толстому приехал в гости Некрасов. Там он и предложил мне вступить с ним в компанию по совместному изданию нового журнала. А я подал мысль приобрести у Плетнёва «Современник». Надо сказать, что «Современник», основанный Пушкиным вместе с Плетнёвым, после смерти Пушкина совершенно захирел, и в сороковых годах его читали, как у нас шутили, только три человека – сам Плетнёв, его метранпаж, да Греч – по привычке.

Некрасов развил передо мной такие широкие горизонты и сулил такие золотые горы, что я, зная его коммерческий талант, сразу же с ним согласился и обещал вложить в издательство «Современника 25.000 рублей, всё, что у меня тогда было, как у казанского помещика. Но этого было мало. Тогда Некрасов решил проехать в Москву для переговоров с московскими литераторами о поддержке журнала. В июле 1846 года мы договорились с Плетнёвым об аренде у него «Современника» за 3000 руб. в год.

Теперь я, собственно, подхожу к освещению того вопроса, который Вы мне задали, т.е. почему сразу же, с первого же года издания нами «Современника», начались ссоры и недоразумения.

Дело, видите ли, обстояло так:

Когда в конце 46 года Некрасов поехал в Москву договариваться о поддержке «Современника» с известными нам москвичами – Грановским, Кавелиным, Боткиным, и Кетчером, то все они дали Некрасову своё согласие на поддержку журнала, и статьями, и деньгами, при условии, что главным редактором будет Белинский. Они это условие выставляли по двум соображениям: во-первых, они хотели быть уверенными в то, что журнал получит то демократическое направление, ярким представителем которого был Белинский, а во-вторых, они хотели поддержать Белинского и материально, т.е., чтобы он был хозяином журнала, а не наймитом. Некрасов всё это им обещал. Кроме того, Некрасов обещал и им и Белинскому помочь ему в издании альманаха «Левиафан».

И вот, в январе 1847 года, выходит первый номер «Современника», на заглавном листе которого напечатано: «Издатели И.И.Панаев, и Н.А.Некрасов. Главный редактор Никитенко». А Белинского нет. Больше того, статьи, которые москвичи дали Белинскому для его альманаха, оказались напечатанными в журнале. Поднялась буря. Москвичи стали клеймить Некрасова вором и мошенником, порвали с ним отношения, и статьи свои стали передавать опять Краевскому. Москвичи не хотели понять, что мы иначе поступить не могли. Прежде всего потому, что Белинский был у правительства на подозрении и едва ли его утвердили редактором журнала. А если бы и утвердили, то проведение и беллетристики и критики через цензуру стало бы необычайно затруднительным, как вследствие того, что Белинский вообще не умел разговаривать с власть имущими, так и вследствие того, что к нему относились бы с сугубым подозрением. А затем, в конце 1846 года Белинский был так болен, что всем было ясно, что он долго не протянет. А включив его в число руководителей журнала, пришлось бы после его смерти выплачивать какую-то часть доходов его семье и связать себя надолго. Некрасов всё это учёл и очень умно пригласил на должность редактора Никитенко, человека с весом и уважаемого, как обществом, так и правительством. Лучше Никитенко никто бы не мог провести журнал через цензурные рогатки.

А Белинскому была обеспечена совершенно независимая роль сотрудника, ведущего критический отдел, с хорошим окладом в 8000 рублей в год, в то время, как у Краевского он получал около 5500 рублей, при чём писал не то, что хотел, а то что предлагал ему Краевский. Да Белинский и сам это понимал, хотя и был обижен на то, что его не включили в число хозяев журнала. В ноябре1847 г. Он писал в Москву Боткину:

«Я был спасён «Современником». Мой альманах, имей он даже большой успех, помог бы мне только временно. Без журнала я не мог существовать. Я почни ничего не сделал нынешний год для «Современника», а мои 8000 р. Давно уже забрал. На будущий год получу 12000 р.и могу делать, что хочу. Вследствие моего условия с Некрасовым, мой труд больше качественный, чем количественный, моё участие более нравственное, нежели деятельное. «Современник» — вся моя надежда, без него я погиб буквально, а не в переносном значении этого слова.

Таким образом, мне кажется, москвичи неосновательно стали травить Некрасова и подрывать успех «Современника».

КЛИО – Тургенев! Что Вы имеете сказать по поводу показаний Панаева?

ТУРГЕНЕВ – Я скажу, что факты Панаев изложил довольно правильно, но оценку этим фактам дал неверную. В жизни часто складываются такие ситуации, когда гораздо важнее правильно оценить не что делал человек, а как он это делал. Так вот, для этого, чтобы знать как Некрасов обвёл вокруг пальца и Белинского и москвичей, прошу допросить свидетеля Кавелина Константина Дмитриевича.

КЛИО – Кавелин, подойдите к столу.

(Кавелин подходит).

— Расскажите нам, что Вам известно об устранении Белинского от руководства «Современником».

КАВЕЛИН – Когда Некрасов приехал в Москву в конце 1846 года просить меня, Грановского, Боткина и Кетчара поддержать «Современник»своими статьями и деньгами, то говорилось, что это будет журнал Белинского, что журнал основывается для того, чтобы вырвать его из когтей эксплуататора Краевского. И вот Белинский попался на удочку Некрасова со всегдашней своей младенческой доверчивостью к людям.

Что Панаев стал издателем «Современника» это нам ещё было понятно: он вложил в это дело основной капитал и он был известным литератором. Но каким образом Некрасов, тогда мало известный литератор и не имевший ни гроша, сделался тоже издателем и фактически редактором, а Белинский, из-за которого мы готовы были оставить «Отечественные записки», оказался сотрудником на жаловании, — этого фокуса мы не могли понять, негодовали и подозревали Некрасова в литературном кулачестве, что потом он так блестяще и доказал. Статьи, предназначенные для альманаха Белинского, вошли в «Современник». Дошли до нас и слухи о том, что Некрасов выражал Белинскому своё неудовольствие за то, что тот похвалил в его – Некрасова – журнале повесть Григоровича «Деревня», о которой сам Некрасов отзывался дурно. Всё это нас очень огорчало и поэтому у нас не было никакой охоты сблизиться с «Современником».

Панаев прочее письмо Белинского к Боткину, в котором Белинский защищает и оправдывает Некрасова. Но вслушайтесь в тон этого письма: ведь Белинский буквально рыдает, ему деваться некуда, «Современник» его единственное спасение, ибо с «Отечественными записками» он уже порвал, и он просит нас не губить «Современника». А одновременно Белинский пишет и мне 7 декабря1847 г. такое письмо: «Я должен Вам сознаться, что до сих пор чувствую, что мне с Некрасовым не так тепло и легко. Я признаюсь, у меня не доставало духу взглянуть на дело прямо. Да и то сказать: болен, близок к смерти, без средств, я должен был волею или неволею ухватиться за «Современник», как за надежду на спасение. Вот Вам моя исповедь, после которой Вы должны вполне понять меня в отношении к известному вопросу. Больше об этом, чтоб не было речи.

И тогда же Белинский писал Тургеневу:

«При объяснении со мной Некрасов был нехорош: кашлял, заикался, говорил, что на то, что я желаю, он, кажется, для моей же пользы, согласиться никак не может по причинам, которых мне не может сказать. Я отвечал, что не хочу знать никаких причин, и сказал мои условия. Я любил Некрасова, так любил, что мне и теперь иногда то жалко его, то досадно на него, а не на себя. Я и теперь высоко ценю Некрасова за его богатую натуру и даровитость. Но тем не менее он в моих глазах – человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается. Вот уже он начал с меня».(садится).

КЛИО – Некрасов, что Вы скажите о своём поведении в отношении Белинского при организации «Современника?»

НЕКРАСОВ – И Панаевым и Кавелиным факты изложены правильно. В одном только, и при том в самом существенном, Кавелин не прав. Он говорит, что они – москвичи, недоумевали, как это Некрасов, почти неведомый никому и без гроша в кармане, сделался издателем и редактором «Современника». В том то и дело, что в Москве меня ещё не знали, а в Петербурге уже знали. И знали, что единственный человек, который мог бы поднять новый журнал на должную высоту, был я, только я, и больше никто. Потому что я был человеком дела, а все они – прекраснодушные люди сороковых годов были людьми слов, очень красивых слов, но только слов. И я это доказал, сделав «Современник» первым и лучшим журналом России. Что касается Белинского, то я его всегда глубоко чтил и любил, и уважал, преклонялся перед ним. Да, я использовал его имя, чтобы собрать вокруг себя и прогрессивных литераторов и деньги. Да, я использовал в «Современнике» собранные Белинским статьи для своего альманаха. Но я за них ему хорошо заплатил. Мне было сразу же ясно, что Белинский не может быть редактором журнала потому, что он на подозрении у правительства и потому, что он детски-наивен в своих отношениях с людьми, и потому, что он безнадёжно болен. Но мне было трудно, очень трудно обо всём этом ему так прямо в глаза говорить, потому что я ведь его имя уже использовал, как знамя для нашего журнала. И я его обошёл, поставил перед совершившимся фактом, а потом уже позолотил пилюлю тем, что предоставил ему полную свободу писать, что он хочет, когда он хочет и как хочет; и обеспечил его, независимо от работы, окладом в 8 000 рублей в год, т.е., в полтора раза больше, чем он получал у Краевского. Признаю, что вышло все таки это у меня неделикатно, ну скажем, не по джентельменски.

КЛИО – Тургенев, Вам предоставляется слово.

ТУРГЕНЕВ – Что-ж, Некрасов признал себя виновным в том, что поступил с Белинским не по-джентельменски. А это и требовалось доказать. Мне было больно узнавать об этом факте и из сообщений друзей и из писем Белинского, потому что я, как и все, кто знал Белинского, преклонялся перед его моральной чистотой, перед его литературным вкусом, перед его кристальной искренностью. Но я понимал, что Некрасов затеял большое дело и что только он один и мог поднять это дело на свои плечи. Поэтому я хоть и порицал тогда Некрасова за его литературное кулачество, но с ним из- за этого не поссорился. Потом мы Белинского похоронили и об этом факте больше не вспоминали. Но москвичи – Грановский, Кавелин и особенно Кетчер, из-за одного этого обмана Белинского, навсегда разошлись с Некрасовым. А я и Боткин простили ему и не раз уговаривали москвичей помириться с Некрасовым, но безрезультатно.

КЛИО – Вопрос считаю исчерпанным.

Перехожу к делу об огарёвском наследстве и об участии в этом деле Некрасова.

Огарёв, подойдите к столу. (Огарёв подходит).

Расскажите нам возможно яснее и короче это запутанное дело.

ОГАРЁВ – В 1836 году я женился на Марье Львовне Рославлевой. Я не буду говорить о причинах нашего разлада, потому что это к настоящему делу не относится; скажу только, что мы не поладили и в декабре 1844 года окончательно разошлись.

Но ещё в 1841 году я выдал Марье Львовне, по её просьбе, на случай моей смерти, запродажную запись на 750 душ в Пензенской губернии, в том смысле, что будто я у неё взял взаймы, подаренные ей мною деньги в сумме пятьсот тысяч рублей ассигнациями; и, если не выплачу их в положенный срок, то обязан дать ей купчию на эти 750 душ. Кроме того, я ей выдал обязательство выдавать ежегодное содержание, что аккуратно и делал.

После нашего разрыва Марья Львовна жила заграницей, преимущественно во Франции. В 1846 году она приехала в Россию для возобновления своего заграничного паспорта и для выяснения своих денежных отношений со мной, так как до неё дошли слухи о том, что моё состояние быстро тает. В Петербурге Марья Львовна встретилась с Авдотьей Яковлевной Панаевой, с которой она познакомилась и близко сошлась в 1844 году в Берлине.

Наши переговоры с Марьей Львовной по урегулированию наших денежных отношений закончились благополучно, при дружеском содействии профессора Грановского, и мы 16 октября 1846 года в Москве, заменили запродажную запись на пятьсот тысяч рублей ассигнациями заёмными письмами на общую сумму в триста тысяч рублей ассигнациями, что по курсу равнялось 85.815 рублей серебром. На эту сумму я и выдал ей пять заёмных писем по 15.000 р. И одно письмо на 10.815 р. Эти заёмные письма и другие документы были нами обоими оставлены на хранение у Грановского. После этого Марья Львовна уехала заграницу. Мы договорились, что капитала она с меня требовать по этим заёмным письма не будет, а проценты с капитала в сумме 5.000 р. Серебром я ей буду высылать ежегодно. И я ей всегда аккуратно высылал и проценты и ещё особо «на карету».

Надо сказать, что вследствие безалаберного ведения мною хозяйства, я кругом задолжал, и на мои имения в 1847 году мои кредиторы стали накладывать запрещения. Панаева, беспокоясь об интересах Марьи Львовны, много раз писала ей об этом и настаивала на том, чтобы Марья Львовна выслала ей доверенность на право ведения её дела против меня. Как видно из переписки Марьи Львовны с Панаевой, попавшей в мои руки после смерти Марьи Львовны, она сначала хотела выдать доверенность Столыпину, против чего Панаева решительно возражала. Но неуверенная в том что её аргументы подействуют, она прибегла к помощи Некрасова, который все и силой своего делового авторитета и воздействовал на Марью Львовну письмом, в котором он настаивал, чтобы Марья Львовна скорее выслала доверенность на имя Панаевой с правом передоверия. Марья Львовна согласилась и в конце1847 г. просимую доверенность Панаевой выслала.

Получив доверенность, Панаева стала немедленно действовать. В начале48 г. она послала мне и Грановскому письма с требованием срочной оплаты процентов и указанием нами сроков выдачи всего капитала. На эти письма ния, ни Грановский Панаевой не ответили, а на запрос Марьи Львовны я ей ответил, чтобы она не беспокоилась: что капитал я ей смогу выплатить в течение – 3-5 лет, а проценты буду выплачивать аккуратно. Марья Львовна успокоилась и капитала больше с меня не требовала.

В самом начале 1849 года я сблизился с Натальей Алексеевной Тучковой и просил Герцена переговорить заграницей с Марьей Львовной о том, чтобы она дала мне развод, но та решительно в этом отказала, по видимому, из-за настойчивых советов Панаевой.

В1849 г. Панаева передоверила свою доверенность от Марьи Львовны Николаю Самойловичу Шаншиеву, и они начали действовать. По своей доверенности Шаншиев получил от Грановского все мои заёмные письма, вчинил в Московском суде иск и наложил запрещение на оставшееся непроданным моё имение. В начале февраля Некрасов два раза писал Марье Львовне о том, что Шаншиев едет в Москву для окончания её дела. Письма Панаевой и Некрасова к Марье Львовне и письма Шаншиева к ним неопровержимо доказывают, что дело против меня велось и решалось отнюдь не дамами. Да и как могли бы дамы по тем временам распутывать клубок деловых вопросов: имения, ревизии, опекунские советы, поручательства, закладные и прочее и прочее?

За спиной и Марьи Львовны и Авдотьи Яковлевны пряталась рука опытного дельца, и эта рука принадлежали Николаю Алексеевичу Некрасову.

Я не буду рассказывать о всех передрягах этого судебного дела, скажу только, что в результате Шаншиев получил моё орловское имение Уручье, оценённое 25 000 р. Серебром, тогда как оно стоило вдвое дороже, и векселя от Сатина и Яниша с поручительством купца Четверикова на 30 000 р. Серебром, которые вскоре и были мною оплачены. А Шаншиев моё, теперь его, имение Уручье, заложил в Опекунском Советеза 52 000 руб.получил деньги, из которых 25 000 р. Передал Панаевой для вручения Марье Львовне, а 27 000 внёс в тот же Опекунский Совет для погашения старого долга, лежавшего на этом имении. Таким образом, в руках Панаевой и Шаншиева в1851 г. оказались деньги в сумме 55 000 рублей серебром и имение Уручье в Орловской губернии, свободное от долгов.

Я бал рад, что наконец, освободился от судебной волокиты и от обязательств перед Марьей Львовной, содержание которой теперь полностью перешло в руки Панаевой и Шаншиева, как её поверенных.

В своём письме к Марье Львовне от 23 мая1851 г. Панаева сообщает ей весьма строгое расписание получения ею денег – только проценты на капитал в сумме трёх тысяч в год серебром. А о возврате капитала – ни слова. Куда же делись и деньги, и именье, взысканные с меня в пользу Марьи Львовны? До1853 г. об этом ни у кого вопроса не возникало.

Но летом1853 г. в Москву пришло известие о смерти Марьи Львовны в Париже, 23 марта1853 г., а я об этом узнал у себя в имении только в августе.

Так вот, в течение более двух лет, т.е. со дня окончания судебного дела и по день смерти Марьи Львовны, с января 1851 г. до середины 1853 г., вопрос о взыскании с меня капитала в пользу Марьи Львовны ни у кого не возникал, так как все думали, что этот капитал передан Марье Львовне её поверенными Панаевой и Шаншиевым. Да и не возник бы никогда, если бы не одно совершенно неожиданное и случайное обстоятельство. Марья Львовна умерла в Париже. Какой то француз chanvin , по-видимому, её последний любовник, явил в Российское посольство удостоверить её смерть и оформить вопрос об оставшемся после неё наследстве. Оно заключалось в деньгах в сумме 3000 р., и большой связке бумаг. Бумаги эти были Марьей Львовной завещаны мне, а деньги должны были быть поделены: три четверти – её племяннику (сыну её сестры) Каракозову Михаилу Михайловичу и одну треть – мне.

И деньги и бумаги Марьи Львовны были посольством пересланы в Россию и в ноябре1854 г. были выданы из Московского надворного суда наследникам: я получил 700 р. и все бумаги, а Каракозов – 2 300 рублей. Когда я стал разбирать бумаги Марии Львовны, то обнаружил среди них большую пачку писем Панаевой, Панаева и Некрасова к ней, написанных в период 1846 – 53 гг. и касавшихся нашего процесса.

Любопытно, что на большинстве писем Панаевой, касавшихся нашего процесса, была приписка: «писем моих никому не показывай, и лучше всего сжигай их».

Любопытно, что на большинстве писем Панаевой, касавшихся, нашего процесса, была приписка: «писем моих никому не показывай, и лучше всего сжигай их». Но Марья Львовна, вместо того, чтобы их сжигать, бережно всё сохранила и по завещанию передала мне. Вот из этих то писем и стало ясно очень многое: первое, что Некрасов руководил в этом деле и Марьей Львовной и Панаевой, второе – что Панаева выплачивала ежегодно, начиная с1851 г., Марье Львовне только проценты в сумме 3 000 р., третье – что капитала ей не передавала. На этой почве между подругами, видимо, произошла крупная размоловка, ибо, с одной стороны, Марья Львовна писала Панаевой: « Я не позволю тебе водить меня за нос, как дурочку», а с другой стороны, Панаева писала ей 26 ноября1852 г., что её дело будет закончено и приглашала её приехать в Россию за получением капитала и удостовериться, что он весь цел. А так как в марте53 г. Марья Львовна умерла, то ясно, что капитала от Панаевой она не получала. Кроме того, в нескольких письмах, в том числе в мае51 г., Панаева настойчиво убеждала Марью Львовну капитала не брать, а поместить его через неё в верные руки; а она ей будет передавать ежегодно проценты с этого капитала в сумме трёх тысяч рублей. Марья Львовна согласилась, хотя я ей выслал 5 000 р.

Когда вся эта картина явного мошенничества передо мной открылась, я был глубоко возмущён, но, успокоившись и питая отвращение ко всяким судебным и денежным делам, я не хотел затевать новый процесс. Но ведь главным наследником имуществом Марьи Львовны был её племянник – Каракозов, от которого я не имел права скрывать истину. И я всё рассказал и показал письма Панаевой и Некрасова Каракозову и Сатину. И мы решили требовать от Панаевой и Шаншиева возврата взысканных ими с меня 83 815 рублей.

Переговоры начались в1855 г. и нам сразу стало ясно, что суда не миновать, так как и Панаева и Шаншиев сразу же отказались от возврата денег.

Надо сказать, что после подтверждения смерти Марьи Львовны, мы с Натальей Алексеевной Тучковой сразу же повенчались и тем легализировали наши отношения. И после этого, в ноябре1855 г., приехали в Петербург хлопотать о выдаче нам заграничных паспортов. Меня давно уже ждал к себе Герцен. Чтобы не задерживаться в России из-за предстоящего процесса, я выдал Сатину документ, в котором указывалось, что я получил с него 12 000 руб. серебром, взамен чего предоставляю ему право взыскивать мою долю наследства Марьи Львовны с Панаевой и Шаншиева.

ТУЧКОВА-ОГАРЁВА (с места). О, муза Истории, Клио! Позвольте мне, прежде чем Огарёв будет излагать Вам дальнейший ход дела, дать показание о том, что произошло перед нашим отъездом из России.

КЛИО – Подойдите к столу и расскажите.

ТУЧКОВА-ОГАРЁВА – Огарёв не удержался от того, чтобы не рассказать о письмах к Марье Львовне Панаевой и Некрасова кое – кому из своих друзей. Это дошло до Некрасова и взбесило его. Однажды, в отсутствие Огарёва, ко мне зашёл Тургенев и сказал мне: -« Я хотел передать Огарёву поручение Некрасова, но всё равно, Вы ему скажите. Вот в чём дело: Огарёв показывает многим письма Марьи Львовны и позволяет себе разные о них комментарии. Скажите ему, что Некрасов просит его не продолжать этого; в противном случае он будет вынужден представить письма Огарёва к Марье Львовне, которые у него имеются, куда следует, из чего могут быть для Огарёва очень серьёзные последствия!… «Это прекрасно!, вскричала я с негодованием» — эта угроза доноса en tout forme и он, Некрасов, называется вашим другом, и вы, Тургенев, понимаете такое поручение!»

Он пробормотал какое-то извинение и ушёл.

Какими же письмами Огарёва к Марье Львовне угрожал Некрасов и как они к нему попали? Дело в том, что Огарёв ещё в 1847 и 48 гг. писал Марье Львовне, что он мечтает переехать к Герцену навсегда, чтобы вместе с ним работать. В письмах к Марье Львовне, полученных после её смерти Огарёвым, мы нашли письмо Панаевой, в котором она просила Марью Львовну переслать ей те письма к ней Огарёва, которые могли бы ей пригодиться для ведения процесса против Огарёва. Осенью1849 г. Марья Львовна и Переслала Панаевой эти письма со своим любовником художником Сократом Воробьёвым. Совершенно ясно, что если бы эти письма попали в 3-е отделение, то Огарёв не только бы не получил заграничного паспорта, но наверное был бы арестован за ясно выраженное им желание ехать заграницу, чтобы жить и работать с Герценом. Угроза Некрасова так сильно подействовала на впечатлительного Огарёва, что с ним был припадок. Под воздействием этой угрозы Огарёв приостановил предъявление иска к Панаевой и Шаншиеву и перестал говорить о письмах к Марье Львовне. Некрасов тоже своей угрозы не выполнил. Так что мы спокойно получили паспорта и в январе 1856 года выехали из России. После нашего отъезда Сатин и Каракозов предъявили в суд иск к Панаевой и Шаншиеву.

КЛИО – Огарёв, продолжайте ваше показание.

ОГАРЁВ – Итак, в 1854 и в1855 г., вплоть до моего отъезда за границу, Панаева и Шаншиев отказывались вернуть мне и Каракозову присвоенный ими капитал Марьи Львовны. Поэтому, Каракозову и Сатину, которому я передоверил своё право на наследство, пришлось предъявить иск в суд. Иск был вчинён в начале1855 г., а закончилось дело 7 мая1859 г.

Второй департамент Московского надворного суда вынес решение: взыскать с Авдотьи Яковлевны Панаевой и Николая Самойловича Шаншиева 85,815 рублей серебром, принадлежавшие покойной Марье Львовне Огарёвой, ими ранее с Огарёва взысканные и присвоенные. Главным доказательством присвоения денег, конечно, служили письма Панаевой и Некрасова к Марье Львовне, которые я передал Сатину, а Сатин представил в Надворный суд. Но и после этого дело длилось ещё целый год, потому что Шаншиев заявил, что у него ничего нет, так как он все деньги передал Панаевой и что у неё имеется только 40 тысяч р., а потом, что имеется только 30 тысяч рублей, которые она готова вернуть. Сатин меня всё время держал в курсе дела, и я ему из Лондона очень советовал закончить дело миром. В конце концов, стороны сошлись на такую мировую: Панаева возвращает Каракозову и Сатину деньгами 30,000 рублей серебром, а Шаншиев — 20.000 рублей, но не деньгами, а своим Казанским имением, которое он приобрёл у Ивана Ивановича Панаева, а всего 50.000 рублей вместе 83,815 рублей. Подписали документ, но любопытно, что расплачивался с Сатиным и Каракозовым Некрасов, а не Панаева и Шаншиев. И когда Шаншиев не согласился на мировую, желая совсем увильнуть от расплаты, так Некрасов вызвал его к себе на квартиру, заперся с ним в кабинете и так на него орал и угрожал избить палкой, что Шаншиев струсил и мировую подписал. Свидетелей этого воздействия Некрасова на Шаншиева было достаточно много, том числе и Чернышевский, который находился в соседней с кабинетом комнате, и потом эту сцену описал в своём письме Добролюбову.

И так, только через семь лет после смерти Марьи Львовны, удалось вернуть с Некрасова, Панаевой и Шаншиева присвоенные ими деньги, да и то не все.

КЛИО – Какое впечатление произвел этот процесс на общество?

ОГАРЁВ – Говорили, что Некрасов обобрал Марью Львовну.Мне вспоминается, что при встрече с Грановским Некрасов ему как-то сказал: «Вы приобрели такую репутацию честности, что можете безвредно для себя совершить три-четыре подлости, и Вас никто в этом не заподозрит!» Ну, а у Некрасова давно такой репутации не было. А за время процесса к нему прилипла кличка вора и мошенника. Первым в этом был, с моих слов конечно, убеждён Герцен. В1856 г. в «Колоколе» он напечатал статью «Лишние люди и желчевики», где на последней странице, не называя Некрасова по фамилии, клеймил его сводником и барышником. Очень многие ругали Некрасова. Но вот Тургенев из-за этого не рвал с ним дружбы. Наоборот, он везде, где мог, защищал Некрасова и даже брал на себя неблаговидную роль посредника. Первый раз в Петербурге, о чём здесь рассказала Тучкова- Огарёва. Второй раз, в июне1857 г. Тургенев привёз из Парижа в Лондон Некрасова специально за тем, чтобы помирить его с Герценом. Но Герцен решительно отклонил посредничество и Некрасова не принял. Основой для примирения должно было быть заявление Некрасова, что вся вина за присвоение Огарёвского наследства лежит на Панаевой, а сам он не при чём. Герцен на этой почве объясняться не хотел, так как был убеждён, что Панаевой руководил Некрасов, а сама она такое дело проворачивать не могла. В ответ на письмо к нему Некрасова, Герцен 10 июля 1857 года ответил ему:

«Причина, почему я отказал себе в удовольствии вас видеть – единственное участие ваше в известном деле о требование Огарёва денежных сумм, которые должны были быть пересланы и потом, вероятно, по забывчивости, не были пересланы, не были даже и возвращены Огарёву. Я так был уверен, что это дело было совершенно «неумышленно», что, несмотря на ваши два письма к Марье Львовне, ждал объяснения. Вы оцените чувство деликатности, которое воспрещало мне видеться с вами до тех пор, пока я не имел доказательств, что вы были чужды этого дела и что вся ответственность за него падает на третье лицо, как вы объясняете в письме к Тургеневу. В ожидании этого объяснения позвольте мне остаться незнакомым с вами. Герцен.»

КЛИО –Огарёв, займите своё место.

Панаева Авдотья Яковлевна. (подходит)

Расскажите нам правдиво, без утайки, о мотивах, которые заставили вас присвоить не принадлежавшие вам деньги.

ПАНАЕВА – Никаких денег я не присваивала. Всё это клевета на меня и на Некрасова. Марья Львовна Огарёва была мне близким человеком, и я её очень жалела, потому что после её разрыва с Огарёвым жизнь её заграницей сложилась тяжело. Когда я узнала, что всё миллионное состояние Огарёва бессмысленно расстраивается, я написала Марье Львовне, что ей надо оградить свои интересы, иначе она останется без гроша, и что я готова ей помочь.

По моему совету она выслала мне доверенность, в которой было сказано: во-первых, что она мне поручает взять у Грановского заёмные письма Огарёва на 85.815 р. серебром и, во-вторых, предъявить эти письма ко взысканию, а полученный капитал и проценты употребить так, как она лично просила меня. Надо сказать, что Марья Львовна к тому времени очень опустилась: она стала много пить, постоянно менять любовников. Мне было ясно, что если передать ей сразу весь капитал, то она живо его растратит, или его расхитят её любовники. Поэтому я ей писала, чтобы капитала она не брала, а поручила мне передать его в верные руки: тогда капитал будет приносить хорошие проценты, которые я и буду ей посылать на жизнь. Марья Львовна с этим согласилась, и я ей аккуратно переводила, начиная с1851 г. проценты на её капитал в сумме 3 000 р. в год серебром.

КЛИО – В чьи же «верные руки» вы передали взысканный с Огарёва капитал?

ПАНАЕВА — Точно я этого не знаю, так как деньгами распоряжался, как всегда, Некрасов, но я думаю, что капитал был в основном помещён в издательство «Современника», потому что проценты в сумме трёх тысяч рубле в год для пересылки Марье Львовне брались Некрасовым из кассы «Современника». И я считала такое вложение капитала делом верным, так как денежные дела Некрасов всегда вёл удачно.

КЛИО – Но почему же мы сразу после смерти Марьи Львовны Огарёвой не вернули капитал её наследникам – Огарёву и Каракозову, а довели дело до суда, да и по судебному решению расплатились не полностью?

ПАНАЕВА – Время шло. Мы с Некрасовым были накануне полного разрыва. У меня денег не было, поэтому я и не могла их вернуть, а Некрасов всё это дело урегулировал и капитал наследникам Марьи Львовны вернул, т.е. формально то вернули я и Шаншиев, а фактически Некрасов и Шаншиев. Я ничьих чужих денег никогда не присваивала./х

х/. Справка: в «Литературном наследстве» изд. Акад. Наук за 1946 г., №3 «Некрасов» в разделе «Гонорарные ведомости «Современника» напечатано: «хотя расчеты по изданию журнала велись отдельно от счетов Некрасова, в действительности это различие часто оставалось номинальным. Все книги полны записей, касающихся лично Некрасова, например: гонорар адвокату Репинскому за выступление в деле Панаевой, выплата денег Сатину, Шаншиеву и другим проведены по книгам «Современника».

В конторских книгах систематически отмечаются уплаты денег по Панаевскому процессу».

КЛИО – Займите своё место.

Прежде чем предоставить слово Некрасову и Тургеневу, я считаю необходимым огласить письмо Некрасова к Панаевой, написанное им в 1857 году, но найденное и опубликованное профессором Лемке только в ХХ веке. Вот, что он написал:

«Довольно того, что я до сих пор прикрывал тебя в ужасном деле по продаже имения Огарёва. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя. Твоя честь была мне дороже своей, и так будет, не взирая на настоящее. С этим клеймом я и умру. А чем платишь ты мне за такую, сам знаю — страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобой считавшейся за подругу? Презрения Огарёва, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мною…

Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает той части правды, которая известна Тургеневу, — но ведь только части, а всю то правду знаем лишь мы вдвоём, да умерший Шаншиев!»

Некрасов! Прошу вас в своих объяснениях дела о присвоении огарёвского наследства, разъяснить нам неясные места оглашённого мною письма. Неясности две: первая – вы пишите, что вы этот грех приняли на себя и всегда Панаеву прикрывали собой. А между тем вы же сами Тургеневу и Герцену указывали на Панаеву, как на единственную виновницу присвоения денег и что вы стояли в стороне. Герцен не мог этому поверить и поэтому не стол с вами разговаривать.

Вторая – о какой правде, известной только вам двоим идёт речь? Прошу Вас.

НЕКРАСОВ — Огарёв изложил здесь дело так, будто Панаева и Шаншиев, руководимые мною, ограбили бедную Марью Львовну. А сами же они, и Герцен, и Тургенев, называли Марью Львовну «пьяной вакханкой». Ведь никто из них настоящей цены деньгам не знал, потому что они их не зарабатывали. Ну, а я цену деньгам знал всегда. И мне было жаль отдавать целый капитал в руки опустившейся и спившейся женщины, когда в моих руках этот капитал принйс бы обществу большую пользу. Вот мы с Панаевой и предложили, которые мы ей и переводили в сумме 3 000 р. — ежегодно. Что этого для неё было вполне достаточно, можно судить по тому, что после её смерти, последние переведенные её три тысячи рублей, остались даже неизрасходованными.

КЛИО – Допустим, что вы правы. Но ведь капитал то принадлежал Огарёвой, значит, вы прежде всего должны были оформить её право собственности на этот капитал. А между тем вы этого не сделали: деньги закрепить за вами, а орловское имение Огарёва за Шаншиевым.

НЕКРАСОВ – Да, я этого, к сожалению, не сделал.

КЛИО – Таким образом, если бы Марья Львовна Огарёва пес-

пропущено

КЛИО – Считаю этот вопрос выясненным.

Мы рассмотрели четыре поступка Некрасова, имевших общественный характер и вызвавших в своё время сильнейшую общественную реакцию против Некрасова надо искать в его характере; поэтому не только интересно, но необходимо пролить свет на поведение Некрасова в повседневном быту, в семье, в работе, в отдыхе, в более тесном кругу друзей, ибо здесь то больше всего проявляется характер человека. Некрасов, ваше мнение?

НЕКРАСОВ — Против постановки такого вопроса я решительно возражаю и повторяю то, что я не раз заявлял и в стихах и в прозе: «Как частного человека вы меня забудьте, судите меня только как поэта».

КЛИО – Нет, Некрасов, вы не правы: ваше имя не только как поэта, но и как руководителя журналов, стоявших во главе большого общественного движения, принадлежит истории, и история обязана знать такого человека, знать не только его талант и ум, но и его характер, его моральный облик. Поэтому ваше возражение я отклоняю.

Ковалевский Павел Михайлович, подойдите к столу. Расскажите нам о ваших встречах с Некрасовым на жизненном пути. (Ковалевский подходит).

КОВАЛЕВСКИЙ — Я помню мою первую встречу с Некрасовым на Невском проспекте, дрогнувшим глубокой осенью в лёгком пальто и в ненадёжных сапогах и в соломенной шляпе с толкучего рынка. То был ещё не совсем Некрасов, а только Перепельский, под этим псевдонимом переделывавший водевили с французского языка, которого он не знал. Потом я встречал его на обедах моего дяди Ковалевского, совсем Некрасовым — сотрудником «Отечественных записок». Вслед за тем я видел его в коляске, щеголявшего модными жилетами и красивой нарядной женою Панаева. А далее, он сам ездил в той же коляске, которая уже была коляской не Панаева, вдвоём с красивою женой Панаева, которая уже перестала быть женою Панаева. Панаев ещё жил на общей с Некрасовым квартире, но в ней занимал одну комнату во дворе, а вся его квартира принадлежала Некрасову. У Некрасова теперь была шапка — боярка из такого темного и седого соболя, что бедный Панаев готов был, по его собственному признанию, отдать несколько лет жизни за эту шапку. Самый модный портной облекал теперь в самые отборные изделия английских мануфактур тело Некрасова, когда то довольствовавшегося изделиями с толкучего рынка, и самые тонкие обеды подавались по несколько раз в неделю самому разнообразному составу гостей когда – то голодавшим Некрасовым. Надо сказать, что «Муза мести и печали», как сам Некрасов окрестил свою поэзию, обставилась довольно комфортабельно.

Откуда же Некрасов брал деньги на такую жизнь? Во-первых, Некрасов с «Современника» получал, как его издатель, около двадцать тысяч рублей серебром в год, т.е. около 70 тысяч рублей ассигнациями. Во-вторых, он около такой же суммы, а может и больше, получал за отдельные издания своих стихов, которые были самыми популярными стихами в то время. Например, сам Некрасов писал:»великая моя благодарность графу Адлербергу: он много мне проиграл денег в карты, но ещё больше сделал для меня, выхлопотав в 60-м году позволение на издание моих стихов, что запрещал Норов в 1856 году. Это дало мне до 15 тысяч рублей.»

В-третьих, он громадные суммы выигрывал в карты, как в клубе, так и на дому. Один Абаза, впоследствии министр финансов, за несколько лет проиграл Некрасову больше миллиона франков и постоянно был ему должен от пяти до десяти тысяч рублей. Некрасов играл каждую ночь до утра. У него была своя система игры в карты, и играл он почти без проигрышей. Как-то я зашел к Некрасову на квартиру. Он вышел ко мне взлохмаченный и сказал, что принять меня не может, так как уже третьи сутки «свежует» одного провинциального купчика. «Уже выиграл с него пять тысяч, но у него должно быть ещё найдётся тысячи три. Надо и их отобрать, а то уйдёт, как недавно с другим было: я его уже хорошо освежевал, но у него ещё оставалось около восьми тысяч. И, на беду, мне надо было по делу отлучиться, а за это время его перехватили другие и, конечно, отобрали у него все эти восемь тысяч, которые я считал уже своими. А словечко «освежевать» я взял у своего повара, который, когда ощипывает и потрошит дичь, то говорит, что он её «свежует». Хорошее словечко!»

В-четвертых, в 1861 г., как раз после освобождения крестьян, когда дворяне задёшево распродавали свои имения, не зная, что с ними делать без крепостных, Некрасов купил в Ярославской губернии у княгини Голицыной за 38 500 р. серебром усадьбу Карабиху в 509 десятин. Усадьба была построена бывшим ярославским губернатором князем Голицыным в начале Х1Х в. И представляла собой сложный архитектурный и хозяйственный комплекс, включающий свыше тридцати построек, два парка, два пруда, фруктовый сад, оранжереи, манеж и другие принадлежности крупной помещичьей усадьбы. Некрасов говорил, что он купил это имение для отдыха. И действительно, он содержал там егерей, своры собак и всё, что надо для большой охоты, и выезжал туда из Петербурга с гостями на охоту. Но вместе с тем Некрасов, выдав своему брату Фёдору доверенность на управление имением, поручил ему постройку винокуренного завода. Завод был построен и конечно приносил Некрасову немалый доход. Расчёты с братом по заводу у Некрасова велись до самой его смерти. Тургенев в своем романе «Дым» явно намекал на Некрасова фразой Потугина: «иной сочинитель, что ли, весь свой век стихами и прозой бранил пьянство, откуда укорял… да вдруг взял да два винных завода купил, да снял сотню кабаков, и ничего…»

В 1871 г. Некрасов купил вторую усадьбу в Новгородской губернии, вблизи Чудова, которая называлась Чудовская Лука. В ней было 162 десятины земли, деревянный двухэтажный дом с флигелем, службы, конюшня, сад. В этом имении Некрасов тоже держал егерей и свору собак и выезжал сюда на охоту.

Вы спрашиваете, каков Некрасов был в семье? Но ведь семьи у Некрасова никогда не было. Был один ребёнок от Панаевой, но умер вскоре после рождения. Вы спросите – что же он был аскет, подчинил свою плоть высшим идеям своего духа? О, нет! Все его романы, за исключением первого, проходили на глазах у всех, начиная с прислуги и лавочников и кончая английским клубом. А первый его роман в годы его юности, известен только с его слов: он рассказывал о нём и Тургеневу и Панаеву, и Колбасину, и я знаю о нём от них.

Когда ему было 19 лет, т.е. в 1840-41 гг., он сманил одну молоденькую гувернантку с места и стал жить с нею на её счёт, пока всё не прожили; после этого Некрасов её бросил, но спустя год вновь увидел её в карете у английского магазина игрушек. Она была опять гувернанткой в богатом доме. Некрасов стал её преследовать на улице, сманил её с места и опять стал жить с нею и на её деньги, пока опять всё не прожили, и он опять бросил её одну, без денег и, возможно, беременной. Через семь лет Некрасов встретил её на улице — она была проститутка и пьяна.

Для многих являлось загадкой, как Некрасов, будучи еще Перепельским, переводил водевили с французского. Не зная языка. Можно предположить, что эти переводы делала ему эта гувернантка, хотя Некрасов этого не говорил, также как никогда не называл её имени.

Второй его роман был с Авдотьей Яковлевной Панаевой. Он длился 15 лет, с 1847 по 1862 гг. Панаева была очаровательная женщина, красивая, изящная, интересная, воспитанная и одарённая. Вместе с Некрасовым она написала два романа. И она любила Некрасова, понимала его, сочувствовала его поэзии и всячески и во всём ему помогала. Она хотела и могла бы быть примерной ему женой, тем более, что Панаев умер в 1862 году и Некрасов мог бы легализировать свои отношения с Авдотьей Яковлевной браком. Но как раз в 1862 году он с нею окончательно порвал. Некрасов часто Панаеву третировал, унижал, оскорблял и без конца изменял ей даже с уличными проститутками. В 1852 г. он заболел сифилисом, который тяжело отразился на его здоровье вообще и на его голосе в частности. Через три года, в 1855 году Боткин писал Некрасову: «сколько я могу понять, в горле твоём есть следы прежнего дурно излеченного сифилиса…» И Чернышевский, и Добролюбов очень сочувствовали Панаевой и когда можно было, утешали её.

В 1862 году, сорока лет, Некрасов завёл роман с какой-то девушкой, соблазнил её, но потом бросил и взял себе на содержание француженку актрису Сулину Лефрен. Это был его четвёртый роман. Он поселил Селину сначала как раз напротив своей квартиры и заставлял Панаеву посылать ей обеды и ужины. Так как Некрасов не знал французского языка, а Селина – русского, то Некрасов заставлял Панаеву учить его французскому языку, чтобы он мог объясняться с Селиной. Панаева не выдержала этих издевательств и ушла от Некрасова.

Некрасов, после ухода от него Панаевой, получил от неизвестного автора такие стихи.

Ех — писатель бедный

Смеет вас просить –

Ех — подруге бедной

Малость подсобить.

Вы когда – то лиру,

Посвящали ей,

Дайте ж на квартиру

Несколько рублей.

На другой же день Селина въехала в квартиру Некрасова и стала хозяйкой дома. Набив свои сундуки бархатом, серебром и кружевами, а чековую книжку деньгами, Селина уехала в Париж.

В 1864 году Некрасов ездил в Париж и там так кутил с Селиной, что Герцен писал из Парижа Огарёву: «Некрасов был здесь несколько месяцев тому назад. Он бросал деньги, как следует разбогатевшему сукину сыну, возил с собой француженку (Панаеву он, говорят, оставил) и прочее. В один месяц он здесь ухлопал до 50 тысяч франков».

Когда Селина уехала в Париж, её место заняла у Некрасова молодая, красивая женщина – Прасковья Николаевна Мейшен. Это была пятая его подруга. Она была мещанка, хотя и грамотная, но совершенно необразованная. Кроме денег, её особенно прельщало то, что у Некрасова был собственный выезд с рысаками, покрытыми голубой сеткой. В 1870 г. Некрасов расстался с Прасковьей Николаевной и взял себе молодую женщину из дома свиданий на Офицерской улице — Фёклу Анисимовну Виноградову. Вообще, чем старше становился Некрасов, тем моложе выбирал себе подруг: с Панаевой он расстался, когда ей было 44 года, Селине было 32 года, Прасковье Николаевне — 26 лет, а Фёкле – 19.

Так как простонародное имя Фёкла совсем не нравилось народному поэту, то он стан называть её Зиной. Впрочем, есть предположение, что ей такое имя было присвоено в доме свиданий. Своим гостям Некрасов представил её как Зинаиду Николаевну. Она была полуграмотная, но единственная из всех подруг Некрасова, поставила своей целью женить его на себе, и добилась этого перед самой его смертью. К великому негодованию своей сестры, Некрасов женился на Зине 4 апреля 1877 года, когда он был уже безнадёжно болен. Вскоре после свадьбы с Зиной, Некрасов выписал из Вены знаменитого хирурга Бильрота, который 12 апреля 1877 г. сделал ему операцию. У Некрасова был рак прямой кишки. После операции Некрасов прожил ещё восемь месяцев в ужасных, беспрерывных страданиях. За приезд Бильрота и операцию он ему заплати 20 000 рублей.

Для свадьбы, за большие деньги, на дому у Некрасова была устроена походная церковь. Свадьба была похожа на похороны: жених – полу покойник, лежал на кровати пластом. Вокруг аналоя его несли на руках в длинной, как саван рубахе. Трудно понять, для чего Некрасову понадобилось жениться на Зине перед самой своей смертью, так как материально он её обеспечил в своём духовном завещании, выделив ей, «Фёкле Анисимовне Виноградовой, именуемой в обществе Зинаидой Николаевной» половину имения Чудовская Лука и всю обстановку своей Петербургской квартиры.

Все эти теневые стороны жизни Некрасова не должны, конечно, отодвигать куда- то на задний план его значение как поэта и издателя, и редактора «Современника» и «Отечественных записок» — с1868 г. до смерти.

Я не буду касаться его поэтического дара, так как вы этого вопроса передо мной не ставили. Но как издатель и редактор журналов, Некрасов был человек замечательный. И это, надо сказать, при полной своей необразованности. Обладая недюжинным практическим умом, инициативой, волей, тонким нюхом на общественные явления и запросы, способностью к риску, щедростью к родне, друзьям, сотрудникам и просто чужим людям, он всегда умел сплотить вокруг себя нужных ему людей и руководить ими. Редакционную работу он вёл быстро и умело, с полуслова понимая, что годится, что – нет. Салтыков-Щедрин писал как-то Анненкову: «Некрасов мне пишет, что моё «Развесёлое житьё» ему понравилось, но я как-то не доверяю его похвале, потому что он всё в воздухе нюхает и заботится только о том, чтобы на публику впечатление было». И это верно. Таков Некрасов был всегда.

КЛИО – Ковалевский, займите своё место. Некрасов, предоставляю вам слово.

НЕКРАСОВ – Я уже говорил и повторяю: «Как человека забудьте меня частного, но как поэта судите». Но вы моему голосу не вняли и судили меня, как человека частного. Хорошо. А я разве сам не сознавал своих слабостей и в них не каялся? Я писал своему неизвестному другу:

Я призван был воспеть твои страданья,

Терпеньем изумляющий народ,

И бросить хоть единый луч сознанья

На путь, которым бог тебя ведет.

Но жизнь любя, к её минутным благам

Я для неё не жертвовал собой.

И ещё я писал:

Зачем меня на части рвёте,

Зовёте именем раба?

Я от костей твоих и плоти,

Остервенелая толпа!

Где логика? Отцы – злодеи,

Низкопоклонники, лакеи,

А в детях видя отпрыск свой,

И негодуют, и дивятся,

Как будто на сосне простой

Каштаны где-нибудь родятся.

Все мои грехи объясняются тем, что я имел греховодника отца, что я не получил хорошего воспитания, что я не имел верных друзей, которые могли бы меня остановить. Моя встреча с Белинским была моим спасением. Что бы ему пожить подольше! Я бы не был таким человеком, каким стал! А теперь… Не думайте, что я не сознавал позора своих поступков, и не терзала меня до конца дней моих моя совесть. Обращаясь к памяти своей матери, я писал:

Я пою тебе песнь покаяния,

Чтобы кроткие очи твои

Смыли жаркой слезой сострадания

Все позорные пятна мои…

И в другом месте:

Что враги? Пусть клевещут язвительней.

Я пощады у них не прошу:

Не придумать им казни мучительней

Той, которую в сердце ношу.

Я много страдал и потому имею право просить:

За каплю крови, общую с народом,

Мои вины, о Родина, прости!

Тургенев, вам предоставляется последнее слово.

ТУРГЕНЕВ:

Оправдываться от обвинения в том, что я был причиной ссоры с Некрасовым, мне не приходится. Некрасов сам признал все свои грехи, каждого из которых было достаточно, чтобы порвать с ним всякие отношения. Я терпел дольше других и порвал с ним позже всех его друзей. Больше того, незадолго до смерти Некрасова я был в Петербурге и, несмотря на наш разрыв, заехал к нему, чтобы перед его смертью помириться с ним. Я был введён в его комнату его молодой женой Зинаидой Николаевной. Она же предупредила Некрасова о моём приходе. Взглянув на него, я застыл, поражённый его видом. По лицу Некрасова прошла страдальческая судорога, он поднял тонкую, исхудавшую руку и сделал мне прощальный жест. Я был так взволнован, что не мог выговорить ни слова, молча благословил его и вышел. Ни слова не было сказано во время нашего прощального свидания, но мы оба почувствовали, что перед лицом смерти простили друг другу грехи наши вольные и невольные, и примирились.

Но Некрасов принадлежит Истории, и потому его личность, а не только его стихи, подлежит её суду. Поэтому мне представляется необходимым внимательно остановиться на тех причинах, которые сам Некрасов всегда выдвигал для объяснения и оправдания своих позорных поступков. Он перечислил эти причины в своём последнем слове.

Первая причина:

«Где логика? Отцы – злодеи,

Низкопоклонники, лакеи,

А в детях видя отпрыск свой,

И негодуют, и дивятся,

Как будто на сосне простой

Каштаны где-нибудь родятся».

Итак, закон наследственности.

Вторая причина:

«Но жизнь любя, к её минутным благам

Прикованный привычкой и средой,

Я к цели шёл колеблющимся шагом,

Я для неё не жертвовал собой».

Итак, привычка и среда.

Третья причина: «Я не имел верных друзей, которые сдерживали бы меня. Моя встреча с Белинским была моим спасением. Что бы ему пожить подольше! Я бы не был таким человеком, каким стал». Значит, если бы не его встреча с Белинским, так он и не то бы ещё наделал! Итак, в области морали опора не на своё моральное самосознание, опора на других.

И, наконец, четвёртая причина. Уже не для объяснения, а для прощения:

Мои вины, о Родина, прости!»

Наряду с этими оправдательными мотивами своих позорных поступков, Некрасов осуждает самого себя, ибо к этому побуждает его совесть. Но зачем же каяться в своих грехах, когда столько вполне оправдывающих причин: наследственность, среда, привычки, отсутствие друзей? Казалось бы, одно из двух: или все позорные поступки оправданы объективными причинами, и тогда не в чем и не за чем каяться, или совесть заставляет человека каяться в его позорных поступках, потому что считает, что в них виноват он сам, только сам и больше никто, и никакие объективные причины не могут служить для них оправданием. Казалось бы… Однако на самом деле в повседневной жизни каждого человека не только нет этого или – или, а наоборот, имеет место всегда и – и, то есть и желание оправдать свои поступки объективными причинами, и признание себя голосом совести виновным в совершении этих позорных поступков.

Некрасов – лицо историческое и потому подлежит суду Истории и с моральной точки зрения. Но для того, чтобы не ошибиться в этом суде над ним, надо совершенно ясно поставить перед собой проблему морали и дать на неё правильный ответ. Тем самым, мы подошли к самой сложной философской проблеме, к проблеме свободы воли. Тут ведь может быть только две точки зрения: или отрицание свободы воли, или её признание.

Отрицающие свободу воли у человека рассуждают так: всё протекает во времени, потому всё причинно обусловленно, поэтому и воля человека, обусловленная всею цепью предшествующих фактов, не свободна, а несвободна, значит, и неответственна за свои поступки. Такая философия, вследствие своей примитивности, очень доступна примитивным умам да, к тому же, очень удобна. Некрасов, как человек малообразованный, но практически умный вполне усвоил эту философию, и вину за свои поступки валил и на отца, и на среду, и на привычки. Да и не один Некрасов придерживался таких воззрений. В шестидесятые годы XIX в. многие придерживались таких взглядов, так что это даже отражалось на судебных приговорах. Алексей Толстой с большим юмором высмеял эту мораль в «Потоке-богатыре»:

Видит: судьи сидят и торжественно тут

Над преступником гласный свершается суд.

Несомненны и тяжки улики,

Преступленья ж довольно велики:

Он отца отравил, пару тёток убил,

Взял подлогом чужое именье,

Да двух братьев и трёх дочерей задушил –

Ожидают присяжных решенья.

И присяжные входят с довольным лицом:

– Хоть убил, – говорят, – не виновен ни в чём!

И ведь этот вердикт присяжных заседателей логически правильный: они приняли во внимание всё: и наследственность, и среду, и отсутствие моральной поддержки, то есть всю цепь предшествующих фактов, необходимо обусловивших всё поведение преступника. А раз всё необходимо обусловленно, значит, и вины нет. Забыли присяжные заседатели об одном – о совести преступника.

Старался забывать о своей совести и Некрасов, но, как видно, неудачно. Его собственная совесть полным голосом обвиняла его самого в совершении им позорных поступков, не считаясь ни с какими «предшествующими фактами».

В чём же дело? Какое же право имеет кричать, и вопить, и болеть совесть, когда воля несвободна, и человек не волен в своём поведении? А в том дело, что закон природы не есть веление, ибо ему нельзя противиться; закон природы гласит: «необходимо так должно быть». А нравственный закон гласит: «ты должен поступать так, хотя можешь поступать и иначе, но в этом случае ты несешь ответственность за нарушение нравственного закона».

Вся нравственность основывается только на способности человека к свободе воли. Отрицая свободу воли, необходимо отказаться и от нравственности. Совесть всегда подскажет человеку, хорошо он поступил или дурно.

Всмотритесь поглубже в ту борьбу, которую Некрасов вёл всю жизнь в своей собственной душе: с одной стороны, он для оправдания своих позорных поступков притягивает всевозможные объективные причины, а с другой стороны, голос его совести отбрасывает все эти причины и кричит ему: ты виноват, ты один во всём виноват!» И Некрасов знает, что совесть права, и сам уже вопит:

«Не придумать вам казни мучительней

Той, которую в сердце ношу!»

Да и все притянутые им за волосы объективные причины яйца выеденного не стоят. Этих причин три: наследственность, привычки и среда. Но моральные принципы не передаются по наследству, а к тому же сам Некрасов всегда преклонялся перед нравственным величием своей матери. Так почему же он от неё не воспринял основ морали? А уж откуда у Некрасова могла появиться привычка к роскоши, игре в карты и разврату, совсем не понятно: родители его были малосостоятельны, и сам он свою юность провёл в бедности. Так что привычки тут не причём.

Что касается ссылок на среду и отсутствие друзей, то тут Некрасов просто клевещет. Он всю свою жизнь вращался в кругу самых выдающихся людей, отличавшихся своей нравственной чистотой. Я назову в первую очередь Белинского и Грановского. А ведь около Некрасова были и Владимир Соловьёв, и Лев Толстой, и Достоевский, и Глеб Успенский – все люди взыскующие града Господня, то есть, прежде всего, нравственной чистоты. Почему же Некрасов не подпал под влияние этой среды, а выбрал себе другую?

И ещё Некрасов просит:

«За каплю крови, общую с народом,

Мои вины, о Родина, прости!»

Эта фраза вообще не имеет никакого смысла. О какой крови говорит Некрасов? Если о крови, пролитой им за народ, то такой крови ни в буквальном, ни в переносном смысле он никогда не проливал. И вообще никогда не подвергался даже малейшим репрессиям со стороны властей. Если же он говорит о своей доподлинной русской крови, общей с кровью всего русского народа, так, по этой логике, каждый преступник и жулик мог бы просить у суда прощения, потому что в его жилах тоже течёт русская кровь.

Но чем дальше Некрасов жил, тем глубже он сознавал всю несостоятельность своих оправдательных мотивов и тем больше его мучила совесть за совершённые им бесчестные поступки. В этих нравственных мучениях его оправдание перед лицом Истории.

Дело о ссоре между Тургеневым и Некрасовым считаю законченным.

На основании свидетельских показаний и личных объяснений сторон, Тургенева Ивана Сергеевича по обвинению его в учинении ссоры с Некрасовым Николаем Алексеевичем считать по суду Истории оправданным. Всю вину за ссору возложить на Некрасова, ибо для их разрыва совершенно достаточно было трёх фактов, удостоверенных на суде и признанных самим Некрасовым: обмана Белинского и его друзей при организации «Современника», соучастия с Панаевой и Шаншиевым в присвоении огарёвского наследства, публичного чтения стихов, восхваляющих графа Муравьёва.

Утверждение Тургенева, что Некрасов передал руководство «Современником» в руки Чернышевского и Добролюбова из корыстных соображений, признать неверным. Своим руководством и «Современником» и «Отечественными записками» Некрасов доказал, что он всегда держался демократического курса, установленного Чернышевским и Добролюбовым. Некрасов прав, утверждая, что он бóльший народник, чем все писатели сороковых годов вместе взятые. Несмотря на свои моральные погрешности, Некрасов никогда не порывал духовной связи с простым народом, поэтому он и являлся выразителем его надежд и чаяний. И когда Некрасов просит:

«За каплю крови, общую с народом,

Мои вины, о Родина, прости!»

Надо понимать, что говорит здесь он о своей крови, общей именно с простым народом – народом-страдальцем. И Родина давно простила ему его вины.

Судебное заседание объявляю законченным. Прошу всех, вызванных мною на этот суд, вернуться в воздушные чертоги Истории, где витают тени людей, оставивших свои следы на всех магистральных и просёлочных дорогах Истории Человечества.

БИБЛИОГРАФИЯ

По делу № 1 о ссоре с Л.Н. Толстым

1. А. Панаева, «Воспоминания», 4-е изд. “Academia”, 1933 г., стр. 393-395
2. А. Фет, «Мои воспоминания», ч. 1, стр. 106-107 и 369, ч. 2, стр. 270
3. Бирюков, «Л.Н. Толстой. Биография», т. 1, изд. «Посредник», 1906 г., стр. 400-408 и 273
4. И.С. Тургенев, Письма. Сочинения, т. XII, изд. 1958 г.

По делу № 2 о ссоре с И.А. Гончаровым

1. «Необыкновенная история», рукопись Гончарова, опубликованная в Сборнике Российской публичной библиотеки, выпуск 1, том II Материалов и исследований, изд. Брокгауз и Ефрон, 1924 г.
2. А.В. Никитенко, «Дневник», т. 2 за 1860 год, стр. 114-116, «Госиздат», 1955 г.

По делу № 3 о ссоре с Ф.М. Достоевским

1. А.Г. Достоевская, «Дневник», стр. 198-200, Центрархив «Новая Москва», 1923 г.
2. Ю. Никольский, «Тургенев и Достоевский (История одной вражды)», Российско-болгарское книгоиздательство, София, 1921 г.

По делу № 4 о ссоре с Н.А. Некрасовым

а). Обман Белинского при организации «Современника»

1. Я.З. Черняк, «Дело Огарёва – Панаевой по архивным материалам», изд. “Academia”, 1933 г., гл. III, стр. 88-120
2. Письма Белинского

б). Участие Некрасова в деле присвоения огарёвского наследства

1. Я.З. Черняк, «Дело Огарёва – Панаевой по архивным материалам», изд. “Academia”, 1933 г.
2. Тучкова-Огарёва, «Воспоминания», изд. “Academia”, 1933 г., стр. 471-472
3. А. Панаева, «Воспоминания», 4-е изд., “Academia”, 1933 г., стр. 448-452
4. К. Чуковский, «Некрасов. Статьи и материалы», Ленинград, 1926 г., стр. 65-67

в). О передаче редакции «Современника» в руки Чернышевского и Добролюбова

1. И.С. Тургенев, Письма, т. XII, изд. 1958 г.
2. К. Чуковский, «Некрасов. Статьи и материалы», Ленинград, 1926 г., статья «Поэт и палач»
3. М.А. Антонович, «Литературное объяснение с Некрасовым» и «Post-Scriptum» Ю.Г. Жуковского. Материалы для характеристики современной русской литературы, СПБ, 1869 г.
4. Антонович, «Избранные статьи», Лен., 1938 г. «Несколько слов о Некрасове»
5. Антонович, «Шестидесятые годы. Воспоминания», Лен., 1933 г.
6. Елисеева, «Шестидесятые годы. Воспоминания», Лен., 1933 г.
7. Н.М. Рождественский, «Литературное падение Антоновича и Жуковско-го», СПБ, 1886 г.

г). Прочтение Некрасовым оды графу Муравьёву

А.И. Дельвиг, «Воспоминания», т. 2, “Academia”, 1930 г., стр. 295

д). Моральный облик Некрасова

1. П.М. Ковалевский, «На жизненном пути», Приложение к «Литературным воспоминаниям» Григоровича, “Academia”, 1928 г., стр. 253-257 и 414-449
2. К. Чуковский, “Некрасов. Статьи и материалы”, Лен., 1926 г.
3. К. Чуковский, “Подруги поэта” в “Минувших днях” за 1928 г.

Приложение

Текст, не вошедший в основную редакцию работы и относящийся к разделу «О передаче редакции «Современника» в руки Чернышевского и Добролюбова»

…И вот после закрытия «Современника», вдруг, как снег на голову, сваливается объявление об издании «Отечественных записок» в 1868 году и что в них будут помещены стихи Некрасова.

Напомню вам, что редактором и издателем «Отечественных записок» был Краевский – воплощение консерватизма и пресмыкательства перед «властями предержащими».

И вот, после почти четвертьвековой вражды и борьбы «Современника» с «Отечественными записками», Некрасов объединялся с Краевским, обнялся и расцеловался с ним, и стали они вместе издавать «Отечественные записки». Я так и понял, и не только я, что Некрасов изменил своему знамени демократизма и перешёл в лагерь консерваторов. Сам-то Некрасов думал о себе, что он до того усердно воспевал русский народ, что на пальцах у него выступила «капля крови» и что он, таким образом, подобно капитану Копейкину, в некотором роде, так сказать, проливал кровь. За эту «каплю крови» он вправе требовать себе индульгенцию за разные гражданские грешки, сделанные из-за того, что уж очень он любил «блага жизни».

Скажите, Антонович, вы и теперь держитесь такого же суждения о Некрасове, как и в 1869 году, когда вы опубликовали своё «Литературное объяснение с Н.А. Некрасовым»?

АНТОНОВИЧ:

Нет. Спустя 35 лет после моего разрыва с Некрасовым, я опубликовал свои воспоминания под заглавием «Шестидесятые годы». В них я писал, что мои сомнения в Некрасове не оправдались. Надо вам сказать, что описанные мною факты были бесспорны, я ничего не прибавил, и Некрасов не оправдывался, да и не мог бы оправдаться. Но вот в оценке его союза с Краевским я ошибся: не Краевский подмял под себя Некрасова, а наоборот, Некрасов подмял под себя Краевского. Он сделал «Отечественные записки» журналом демократическим и передовым. Нет, Некрасов своему демократическому знамени не изменил. За это ему честь и слава и вечная память в летописях нашей литературы.

Антонович, займите своё место.

Это заметила наблюдательная А.Я.Панаева, чутко отразившая положение Федора Михайловича среди литераторов ее круга: «Застенчивость его прошла; он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно, из одного упрямства противоречил другим... Ошеломленный неожиданным блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами, которые скромно вступили на это поприще с своими произведениями... И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев - он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался».

Неудивительно, что Иван Сергеевич предложил хлестнуть строптивца эпиграммой. Дерзкой, саркастической. Некрасов после некоторого колебания согласился, хотя появлению в печати первого произведения Достоевского способствовал именно он. Тургеневу хотелось стегнуть побольней, с оттяжкой, чтоб рубец в памяти остался. Некрасов и сам не прочь был посмеяться, но безобидней, проще. Сначала стараниями Тургенева эпиграмма приняла следующий вид:

Рыцарь горестной фигуры!

Достоевский, юный пыщ,

На носу литературы

Ты вскочил, как яркий прыщ.

Хоть ты новый литератор,

Но в восторг уж всех поверг:

Тебя хвалит император,

Уважает Лейхтенберг.

Некрасова обеспокоили личные выпады против Федора Михайловича. Он раскраснелся весь и стал энергично доказывать, что так нельзя, что речь идет не просто о собрате по перу, но о товарище. Да и план вызревал у Некрасова насчет издания собственного журнала, среди авторов которого он хотел видеть Достоевского. Тургенев - свой человек, от него не нужно было скрывать свои намерения, и Некрасов изложил их со всей прямотой. Подающие такие надежды молодые писатели на дороге не валяются, ими надо дорожить и быть снисходительным к их недостаткам. В итоге некрасовской настойчивости первое четверостишие претерпело изменения:

Витязь горестной фигуры,

Достоевский, милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как новый прыщ.

Саркастическое начало ушло как вода в песок, и эпиграмма приняла вполне компанейский вид: ее можно было прочитать в дружеском кругу в присутствии адресата. Однако Тургенев в ту пору - начинающий литератор двадцати восьми лет от роду - был полон задора и юношеской беспечности. Он ничего не имел против Достоевского, хотелось лишь приструнить его слегка за чрезмерную гордость и предостеречь от поисков благосклонности у сильных мира сего. Уйдя от Некрасова, Иван Сергеевич не позабыл об эпиграмме, в разговоре с приятелем, светским знакомым, щегольнул остроумным словцом, познакомив его с первым, самым ершистым вариантом. Ну и пошла она гулять в свете, дополняя длинный ряд столь же едких творений. Благодаря эпиграмме отношения с Достоевским дали трещину. Она способствовала окончательной ссоре писателей двадцать лет спустя. Тургенев, как обычно, наезжал время от времени в Спасское-Лутовиново, а преимущественно жил за границей. Достоевский саркастически, как когда-то Иван Сергеевич, изложил все поэту А. Майкову: «Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. - Для чего? - спросил он. - Отсюда далеко, - ответил я. - Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас».

Приступая к работе над романом «Бесы», Достоевский вознамерился изобразить в нем и Ивана Сергеевича Тургенева, повинного, по его мнению, в отрыве «русского культурного слоя от почвы». Кармазинов получился похож на Тургенева не внешними индивидуальными чертами, а некоторыми общеизвестными фактами биографии писателя. Наряду с другими персонажами Кармазинов подвергнут «карнавальному развенчанию» (термин М.М.Бахтина). Ему приписаны автором «скверный крик», «скверный голос», «скверная улыбка». Ну и, разумеется, поступки, провоцирующие бесов на «подвиг». Достоевский замечает: «Про Кармазинова рассказывали, что он дорожит связями своими с сильными людьми и с обществом высшим чуть не больше души своей. Рассказывали, что он вас встретит, обласкает, прельстит, обворожит своим простодушием, особенно если вы ему почему-нибудь нужны и, уж разумеется, если вы предварительно были ему зарекомендованы. Но при первом князе, при первой графине, при первом человеке, которого он боится, он почтет священнейшим долгом забыть вас с самым оскорбительным пренебрежением, как щепку, как муху, тут же, когда вы еще не успели от него выйти; он серьезно считает это самым высоким и прекрасным тоном. Несмотря на полную выдержку и совершенное знание хороших манер, он до того, говорят, самолюбив, до такой истерики, что никак не может скрыть своей авторской раздражительности даже и в тех кругах общества, где мало интересуются литературой. Если же случайно кто-нибудь озадачивал его своим равнодушием, то он обижался болезненно и старался отмстить».

Нельзя не почувствовать заданность, предопределенность подобных строк в романе. Некоторые из них словно бы являются ответом на давнишнюю эпиграмму, перекликаясь с ней по смыслу. В самом деле, появилось ли бы в «Бесах» сообщение о том, что Кармазинов «дорожит связями своими с сильными людьми и с обществом высшим», если бы два десятилетия с лишним назад не было сказано ничего о похвалах императора Достоевскому? Как аукнулось, так и откликнулось. Эпиграмма вполне зримо продолжала существовать в отношениях знаменитых писателей. День тот, когда Тургенев с Некрасовым породили ее, будто растянулся во времени на десятилетия.

В 1898 году приложением к журналу «Нива» выходило полное собрание сочинений И.С.Тургенева в двенадцати томах. В девятом томе помещена эпиграмма Достоевскому - самый едкий, «крутой» вариант. Обоих литераторов, друживших в молодости, уже не было в живых, а строки их спорили друг с дружкой, ехидно посмеивались, саркастически улыбались, в чем-то продолжая одна другую, и всем им нашлось место в неспокойном море русской классической литературы.

стория разрыва Тургенева с редакцией "Современника" неоднократно привлекала внимание исследователей {См.: Измайлов Н. В. Тургенев и круг "Современника".-- В кн.: Тургенев и круг "Современника": Неизданные материалы 1847--1861. М.--Л., 1930, с. V--XXVII; Бвгеньев-Максимов В. Е. "Современник" при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936, с. 295--307, 395--420.}, и это не случайно. Она очень резко отразила существеннейшие процессы размежевания общественно-политических сил в русском освободительном движении эпохи первой революционной ситуации, и разрыв Тургенева с "Современником" стал своего рода символом этого размежевания.

Центральный эпизод всей истории разрыва Тургенева с журналом - отношение писателя к Добролюбову. Суть дела сводится к следующему. С приходом Добролюбова в "Современник" все резче обозначается несовместимость политических взглядов либеральной группы литераторов и революционно-демократических идей молодого критика. Она достигает своего апогея в I860 г.: статья Добролюбова о "Накануне" вызвала резкую реакцию со стороны Тургенева, который поставил перед Некрасовым ультиматум: "Я или Добролюбов". Некрасов выбрал Добролюбова, и отношения Тургенева с "Современником" оборвались. Именно так излагается эта история в большинстве работ, научных и популярных. Отличаются друг от друга эти работы лишь степенью категоричности в суждениях.

"Некрасов пытался склонить Добролюбова к некоторым уступкам, но тот не соглашался. Тургенев тоже упорствовал в своем требовании. Поставленный перед необходимостью выбора, Некрасов опубликовал статью Добролюбова, и это послужило ближайшим поводом к уже назревшему разрыву Тургенева с "Современником"" {Добролюбов Н. А. Русские классики. М., 1970, с. 587.}. Это слова из комментария Г. А. Бялого к статье "Когда же придет настоящий день?" (в серии "Литературные памятники"). А вот как комментирует ту же статью Ю. С. Сорокин: "...она вызвала явное недовольство автора резкостью и определенностью своего тона, скрытой в ней революционной программой и осуждением дворянского либерализма. Тургенева, несомненно, задели- и упреки Добролюбова в недостаточной разработке образа Инсарова. В воспоминаниях А. Я. Панаевой появление в "Современнике" статьи Добролюбова рассматривалось как непосредственный повод к окончательному разрыву Тургенева с "Современником". Эти утверждения, видимо, не совсем точны. Разрыв подготавливался еще ранее и совершился не сразу после появления в журнале добролюбовской статьи о "Накануне". Но несомненно, что статья Добролюбова вызвала возмущение Тургенева, уязвила его самолюбие и в значительной степени определила дальнейший ход событий. Разрыв если еще и не произошел, то становился уже неизбежным" (VI, 494) {Здесь и далее в тексте указан цитируемый источник по изданию: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т. М.--Л., 1961--1964.}. Как видим, Ю. С. Сорокин более осторожен в оценках, но и он склоняется к мысли, что самолюбие Тургенева было задето и это в значительной мере предопределило разрыв Тургенева с журналом. О "болезненных для авторского самолюбия" оценках романа Добролюбовым говорится и в наиболее авторитетных современных комментариях к "Накануне" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т., т. 6. М.--Л., 1981, с. 463.}. Подобное мнение прочно вошло и в популярные издания. "Тургенева возмутит в ней,-- пишут авторы одной из таких книг о статье "Когда же придет настоящий день?",-- прежде всего понимание русского передового общественного деятеля - "русского Инсарова" - как революционера, чья задача не ограничиваться борьбой со "злоупотреблениями" - с бесчисленными ежечасными следствиями "порядков" самодержавно-бюрократического государства, а сломать государственную машину царизма". Приведя далее известную записку Тургенева к Некрасову, авторы заключают: "Вскоре он поставит вопрос еще резче: "Выбирай, я или Добролюбов". Некрасов выберет Добролюбова. Очень давние и тесные приятельские отношения с Тургеневым рухнут, когда выявится несогласие мировоззрений" {Золина Н., Леонтьев Н. Добролюбов в Петербурге. Л., 1971, с. 124-125.}.

Утвердившийся взгляд на историю разрыва Тургенева с "Современником" и на роль, которую сыграл в этой истории Добролюбов, в целом соответствует истине. Но в деталях, и притом довольно существенных, он не может считаться корректным. Попробуем еще раз обратиться к фактам, чтобы попытаться прояснить детали.

Как известно, разрыв Тургенева с журналом "Современник" начался с фактического аннулирования "обязательного соглашения". Еще в январе 1858 г. Тургенев чувствовал себя писателем, который должен и может быть полезен журналу. "Я вижу, что, несмотря на твою апатию, ты хлопочешь о "Современнике"; это необходимо нужно - а приехавши в Россию, я хорошенько потолкую с тобой о том, что следует предпринять" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. III, M.--Л., 1961, с. 190.},-- писал он Некрасову 18 января 1858 г. Тогда же в "Современнике" была опубликована повесть "Ася". Но это было единственное произведение Тургенева, появившееся в журнале по "обязательному соглашению". Уже в марте 1858 г. Тургенев намекал Некрасову о возможном разрыве этого соглашения по обоюдному согласию редакции журнала и его постоянных сотрудников, а 27 марта писал Колбасиным: "Я от Некрасова получил письмо и деньги. Коалиция рухнула - и прелестно!.." {Там же, с. 207.} Еще более определенно Тургенев высказался в письме к Л. Н. Толстому: "Итак, наше "обязательное соглашение" рухнуло! Этого следовало ожидать.-- Я очень доволен этим оборотом дела. Словно на волю отпустили, хотя на что она, эта воля?" {Там же, с. 210.} Правда, в марте 1858 г. разрыва с "Современником" еще не произошло: в письме к Некрасову Тургенев, радуясь успеху журнала, обещал ему новый роман {Там же, с. 208.}. Однако писатель уже чувствовал, что в России наступают новые времена и направление журнала не соответствует его собственным общественным стремлениям и симпатиям. Это направление определяли Чернышевский и Добролюбов.

Роман "Дворянское гнездо" был напечатан в январской книжке "Современника" за 1859 г. Но даже публикация этого большого произведения, о приобретении которого усиленно хлопотал Некрасов, не могла сгладить противоречий между Тургеневым, с одной стороны, и Некрасовым, Чернышевским и Добролюбовым - с другой.

Многочисленными работами исследователей вскрыты причины, вызвавшие критическое отношение Добролюбова и Чернышевского к творчеству Тургенева. Главная из них - борьба с либерализмом, литературным воплощением которого был в глазах революционно-демократических критиков Тургенев. Оценка тургеневских "талантливых натур" в статье Добролюбова о "Губернских очерках", указание на историческую исчерпанность "лишних людей" в статье Чернышевского "Русский человек на rendez-vous" и решительная полемика с теорией "заедающей среды" в статье Добролюбова "Николай Владимирович Станкевич", доказательство обломовской сущности Рудиных в его же статье "Что такое обломовщина?" - таковы основные вехи, обозначившие процесс расхождения Тургенева с "Современником". В нем отразился объективный процесс вытеснения дворян разночинцами в русском освободительном движении {См., например: Мордовченко Н. И. Добролюбов в борьбе с либерально-дворянской литературой.-- Изв. АН СССР, отд. обществ, наук, 1936, No 1--2, с. 237--254; Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.--Л., 1962, с. 121 - 151; Макашин С. А. Ликвидация "обязательного соглашения". Из истории "Современника" конца 1850-х гг.-- Лит. наcл., т. 53--54, с. 289--298.}.

Расхождения идейные отражались на личных взаимоотношениях Тургенева и руководителей журнала. Добролюбов, видевший в Тургеневе "литературного аристократа", не скрывал неприязненного к нему отношения, несмотря на попытки Тургенева понять молодого критика и, насколько возможно, сблизиться с ним. Обо всем этом рассказал в своих воспоминаниях Чернышевский. Из них, в частности, можно видеть, что непримиримое отношение Добролюбова к Тургеневу способствовало и охлаждению отношений между Тургеневым и Чернышевским, так как Чернышевский во всех принципиальных спорах всегда становился на сторону Добролюбова. "Вообще, при моем вступлении в "Современник",-- писал Чернышевский,-- Тургенев имел большое влияние по вопросам о том, какие стихотворения, повести или романы заслуживают быть напечатанными. Я почти вовсе не участвовал в редижировании этого отдела журнала, но было же много разговоров у Некрасова со мною и о поэтах и беллетристах. Находя в моих мнениях о Них больше согласного с его собственными, чем во мнениях Тургенева, Некрасов, по всей вероятности, стал держаться тверже прежнего против рекомендации плохим романам или повестям со стороны Тургенева. А когда сблизился с Некрасовым Добролюбов, мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными для Некрасова. Потерять влияние на "Современник" не могло не быть неприятно Тургеневу" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. т. I, M., 1939, с. 733.}. Разрыв Тургенева с "Современником" был предопределен до 1860 г., ибо причина его - в отрицательном отношении Тургенева к направлению журнала, т. е., как писал Чернышевский, "на первом плане к статьям Добролюбова, а на втором и ко мне, имевшему неизменным правилом твердить в разговорах с нападавшими на статьи Добролюбова, что все его мысли справедливы и что все написанное им совершенно хорошо" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. I, с. 735.}. Как видно из тех же воспоминаний, Чернышевский и Добролюбов отвечали Тургеневу тем же отношением. Иначе говоря, Тургенева "тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции" и "ему претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 36, с. 206.}. Результатом всех этих расхождений и споров было то, что свой роман "Накануне" Тургенев отдал не в "Современник", а в "Русский вестник".

Статья Добролюбова об этом романе наиболее полно отразила взгляд ведущего критика журнала на творчество писателя. В этой связи особый смысл приобрели обстоятельства, сопровождавшие появление статьи в печати. Именно они, соответствующим образом интерпретированные (сначала мемуаристами и критиками, а затем исследователями), способствовали распространению версии о том, что опубликование статьи Добролюбова послужило причиной ухода Тургенева из "Современника".

Основным источником такой версии следует считать воспоминания А. Я. Панаевой. Она так излагает суть дела.

Тургенев получил корректуру статьи от цензора В. Н. Бекетова и расценил ее содержание как оскорбительное для себя, так как критик "будто бы глумится над его литературным авторитетом, и вся статья переполнена какими-то недобросовестными... намеками". Поэтому Тургенев срочно прислал к Некрасову Е. Я. Колбасина "с просьбой выбросить из статьи все начало" {Панаева А. Я. Воспоминания. М., 1986, с. 285.}. Некрасов не хотел ссориться с Тургеневым и, желая уладить конфликт, попробовал уговорить Добролюбова пойти навстречу знаменитому писателю, а затем поехал к Тургеневу. Не застав его дома, Некрасов оставил записку, в которой старался объяснить, что "положительно не нашел" в статье "ничего, чем мог бы оскорбиться" автор "Накануне" {Там же, с. 287.}. Вскоре Некрасов получил ответ, состоявший из одной фразы: "Выбирай: я или Добролюбов" {Там же.}. Некрасов склонен был не печатать статью Добролюбова, но тогда уже Добролюбов заявил, что не желает быть сотрудником "Современника". В это время И. И. Панаев, вернувшийся из театра, передал широко распространившееся мнение: "Там мне говорили, как о деле решенном, что Тургенев не хочет более иметь дела с "Современником", потому что редакторы дозволяют писать на него ругательные статьи" {Там же, с. 288.}. Некрасов расценил эти толки как попытки тургеневских приятелей (П. В. Анненкова, например) "науськать Тургенева на Добролюбова" и понял, что "тут ничего не поделаешь" {Панаева А. Я. Воспоминания, с. 289.}. Он еще раз объяснился с Добролюбовым, и статья о "Накануне" была напечатана.

Воспоминания Панаевой сильно напоминают беллетристическое произведение: в нем есть свой острый сюжет, развивающийся на основе столкновения характеров, со своей завязкой и кульминацией, в разрешении которой важную роль играют интриги, сплетни и козни. Кроме того, рассказ Панаевой неточен в изложении фактов. Он явно не согласуется с известными документами, совокупность которых совсем иначе представляет историю напечатания статьи Добролюбова о "Накануне".

Эта статья была представлена в цензуру в середине февраля 1860 г. 19 февраля Бекетов сообщил автору. "Мне бы очень хотелось, любезнейший Николай Александрович, видеться с вами для объяснения по вашей критической статье о повести И. С. Тургенева "Накануне".

Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского.

И пропустить ее в том виде, как она составлена, решительно нет никакой никому возможности.

Напечатать так, как она вылилась из-под вашего пера, по убеждению, значит обратить внимание на бесподобного Ивана Сергеевича, да не поздоровилось бы и другим, в том числе и слуге вашему покорному" {Заветы, 1913, No 2, с. 96.}. Содержание письма не оставляет сомнения в том, что Бекетова смутили социально-политические идеи статьи Добролюбова: ни один цензор не пропустит ее, пишет он, а если пропустит, то "не поздоровилось бы" и ему, и редакции, а больше всего - автору романа, на которого могли бы "обратить внимание" как на писателя, ответственного за такие идеи.

Видимо, в тот же день Бекетов сообщил о своих опасениях Тургеневу и передал статью Некрасову. В итоге появилась та самая записка Тургенева Некрасову, которую нередко тоже рассматривают как ультиматум: "Убедительно тебя прошу, милый Н<екрасов>, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка - я не буду знать, куда деться, если она напечатается.-- Пожалуйста, уважь мою просьбу. - Я зайду к тебе. Тв<ой> И. Т." {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV. М.--Л., 1962, с. 41.} Показал тогда Бекетов Тургеневу статью Добролюбова или Тургенев писал Некрасову со слов Бекетова, неясно {Из известных нам документов мы знаем только, что статью Добролюбова передал Тургеневу Некрасов. На это же указывает в своих воспоминаниях П. М. Ковалевский (Ковалевский П. М. Стихи и воспоминания. СПб., 1912, с. 284. См. также: Некрасов Н. А. Стихотворения. 1856. М., 1987, с. 322). Но Панаева настаивает на том, что корректурные листы Тургеневу передал Бекетов "из желания услужить" (Панаева А. Я., Воспоминания, с. 285).}. Но не очень трудно заметить, что Тургенев в целом повторяет аргументы цензора: появление статьи Добролюбова навлечет на него неприятности (или "обратит внимание", как писал Бекетов). Он, Тургенев, не согласен с выводами Добролюбова, но может создаться впечатление, что суть романа критик уловил верно.

Имели ли Бекетов и Тургенев основания так считать? Думается, что имели. Дошедшие до нас три редакции статьи строятся на одной, ясно проведенной критиком идее, с обоснования которой статья начинается. Добролюбов хотел "подвести итог тем данным, которые рассеяны в произведении писателя и которые мы принимаем как совершившийся факт, как жизненное явление, стоящее пред нами" (VI, 97). Он понимает всю несовместимость своих взглядов с воззрениями автора "Накануне", но считает, что имеет право анализировать жизненные факты, лежащие в основании тургеневского романа, так как важно, в первую очередь, не то, "что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и не намеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни" (VI, 97). Тургенев, как талантливый писатель, уловил "существенные черты" действительности, обладающие достоинством "жизненной правды", и, следовательно, "произведения его дают законный повод к рассуждениям о той среде, о жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение" (VI, 98). Отсюда - исходный для анализа романа вывод: "В "Накануне" мы видим неотразимое влияние естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора" (VI, 98). Дальнейшие рассуждения Добролюбова о творчестве Тургенева еще более подкрепляли такую мысль. Тургенев, пишет критик, "быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях... обращал (сколько позволяли обстоятельства) внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество", его произведения отличает "живое отношение" к современности (VI, 99), и в этом смысле "мы можем сказать смело, что если уже г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений - это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко пред глазами всех" (VI, 100). Добролюбов проницательно указал на важнейшую особенность художественного дарования Тургенева - на его способность чутко угадывать общественные потребности и пришел к выводу: роман "Накануне" прекрасно подтверждает это. Такая оценка не могла не быть лестной для Тургенева, хотя она могла и смутить его. Добролюбов указывал на тот смысл романа, который с неизбежностью вытекал из объективного анализа жизненных фактов. Поэтому статья и но казалась Тургеневу "несправедливой и резкой". Согласившись с критиком, читатель должен был согласиться и с тем, что в "Накануне" речь шла о необходимости появления сознательно героических натур, т. е. с тем, что "теперь в нашем обществе есть уже место великим идеям и сочувствиям и что недалеко время, когда этим идеям можно будет проявиться на деле" (VI, 138). Как считал автор "Накануне", Добролюбов хорошо понял, что роман имеет важное актуальное значение, но он высказал неверное и слишком резкое понимание того, в чем именно состоит эта актуальность. Тургенев не мог разделять мысль Добролюбова о скором приходе "настоящего дня", о борьбе с "врагами внутренними" и о "русских Инсаровых", которые внесут в свое дело "ту энергию, последовательность и гармонию сердца и мысли, о которых мы едва могли приобрести теоретическое понятие" (VI, 140). Добролюбов имел в виду революцию и борцов за нее. С таким осмыслением актуальных общественных потребностей Тургенев согласиться не мог и просил Некрасова не печатать статью, так как она была хотя и лестной для автора, но не соответствовала его пониманию актуальных проблем современности.

Некрасов, видимо, отчасти согласился с Бекетовым (или пошел навстречу Тургеневу). Об этом со всей очевидностью свидетельствует его письмо Чернышевскому: "Я прочитал статью и отдал ее Тургеневу. Вы получите ее от него часу в 9-м сегодня. Я вымарал много, но иначе нельзя, по моему мнению. Припишите что-нибудь в конце. Ваш Н. Некрасов.

Бекетов заходил к Тургеневу и сказал... что он статью не пропустит, но это вздор - завтра мы к нему отправимся" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, М., 1950, с. 413.}.

М. Блинчевская высказала убедительное предположение, что записка эта адресована не Чернышевскому, а Добролюбову {Блинчевская М. Статья Н. А. Добролюбова "Когда же придет настоящий день?": Опыт текстологического исследования.-- "Русская литература", 1965, No 1, с. 90.}. В самом деле: логичнее считать, что Некрасов предупреждает автора статьи и его же просит приписать "что-нибудь в конце". Но тогда содержание записки становится особенно значительным: Некрасов не предпринимает никаких действий за спиной Добролюбова и предупреждает его, что согласен с необходимостью исправлений. Слова о том, что он передал статью Тургеневу, от которого Добролюбов получит ее в тот же день вечером, тоже приобретают особый смысл: Некрасов не придает, видимо, этому никакого принципиального значения; он обеспокоен реакцией Тургенева на статью, реакцией, обусловленной мнением Бекетова. И урегулировать с цензором вопрос о напечатании статьи Некрасов собирается вместе с самим Добролюбовым.

Эта записка была, скорее всего, написана 20--21 февраля 1860 г., так как 22 февраля Добролюбов уже знал, что Бекетов пропустил статью, но сделал в ней свои вычеркивания. В результате Добролюбов печатать статью отказался, о чем сообщил 22 февраля 1860 г. С. Т. Славутинскому: "...Бекетов вымарал полтора листа, целую половину из статьи о новой повести Тургенева; я, разумеется, статью должен был бросить. А он пренахально спрашивает: отчего же я не хотел печатать свою статью!" (IX, 402). В те же дни (22--23 февраля) февральский номер "Современника" был подписан в цензуре без статьи Добролюбова.

Друзья Добролюбова предложили ему попытаться опубликовать статью в "Московском вестнике" (см. письмо А. Н. Плещеева Добролюбову от 25 февраля 1860 г.-- VI, 491), но критик отверг предложение. Текст статьи все же попал в Москву; вероятно, Добролюбов передал ее туда через одного из своих знакомых, И. И. Бордюгова, который 18 марта 1860 г. писал Добролюбову, что хотел "прочитать кое-кому" ее и "вообще распространить ее" (VI, 492). Попала она и к Славутинскому. Узнав об этом от Бордюгова, Добролюбов сразу же написал Славутинскому: "У Вас в руках статейка моя о Тургеневе. Пожалуйста, не распространяйте ее, чтобы шуму не было. Я ее переделал и представил опять в цензуру; благодаря тому, что у нас цензор теперь другой, она пропущена. Впрочем, вторая половина получила совсем другой характер, немножко напоминающий начало Вашего обозрения. Что делать..." (IX, 409). Беспокойство Добролюбова было, видимо, вызвано тем, что распространиться мог не тот текст, который вскоре должен был появиться в "Современнике". 8 марта 1860 г. статья уже была просмотрена новым цензором Ф. И. Рахманиновым и разрешена.

В этой связи принципиальное значение приобретают вопросы текстологические: дошла ли до нас первоначальная редакция статьи, которую в феврале читал Тургенев и правил Некрасов, и если не дошла, то насколько корректными для суждений о причинах тогдашних разногласий между Тургеневым и Добролюбовым являются ссылки на известные нам редакции статьи?

На первый вопрос ответ, думается, должен быть отрицательным {Блинчевская М. Статья Н. А. Добролюбова..., с. 90--97.}: сколько-нибудь точных данных в пользу того мнения, что в издании 1862 г. Чернышевский воспроизвел первоначальный текст статьи, нет. Выводы Н. И. Мордовченко {См. комментарий Н. И. Мордовченко к кн.: Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. в 6-ти т., т. 2. Л., 1935, с. 652--657.}, тщательно проанализировавшего три редакции статьи Добролюбова, никакими новыми фактами не опровергнуты. Однако отсутствие первоначальной редакции статьи не означает, что известные нам поздние ее редакции не могут быть использованы для суждений о причинах, вызвавших в феврале столь острую реакцию цензора и Тургенева. Во-первых, все три известные нам редакции статьи с точки зрения их главного, общего смысла должны быть признаны идентичными; идентична в них и композиция статьи; во-вторых, мы можем с достаточно большой долей уверенности сказать, что наибольшим изменениям (не с точки зрения общего смысла, а с точки зрения цензуры) подверглась только вторая часть статьи, т. е. собственно анализ "Накануне". При этом Добролюбов и Некрасов все время стремились сохранить в неприкосновенности главное содержание статьи. Это следует из письма Добролюбова Славутинскому ("вторая половина получила совсем другой характер") и из письма Некрасова ("я вымарал много... Припишите что-нибудь в конце"); как показал Н. И. Мордовченко, цензор Рахманинов пропустил статью, потребовав изменений в двух последних листах корректурных гранок. Следовательно, опубликованная в "Современнике" редакция статьи (и корректура ее), а также текст, опубликованный Чернышевским под названием "Когда же придет настоящий день?", отличаются друг от друга лишь степенью корректности выводов из анализа "Накануне", но едины с точки зрения основных идей и логики мысли. Имея в виду, насколько важны были для Добролюбова эти идеи и эта логика, можно достаточно уверенно предположить, что известные нам редакции статьи в целом достаточно полно отражают ее первоначальное содержание.

Как же реагировал Тургенев на опубликование статьи Добролюбова? Судя по тону его писем, во второй половине февраля - марте 1860 г. его отношения с редакцией "Современника" остаются спокойными. Тургенев дружески беседовал с Некрасовым о предстоящих чтениях в Литературном фонде, с Некрасовым и Чернышевским о делах "Современника" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 41--42, 47, 53.}. О том же свидетельствуют и хлопоты писателя о напечатании в "Современнике" статьи К. Н. Леонтьева, посвященной "Накануне". "Статью вашу о "Накануне" я отдал было в "Современник",-- писал Тургенев Леонтьеву 22 апреля 1860 г.,-- но он отказался поместить ее; тогда я вручил ее Дудышкину - и он обещался ее принять и во всяком случае написать вам об ней. Мне самому она показалась очень умной и тонкой; но вы согласитесь, что я в этом деле не судья и, в силу тех же законов человеческого самолюбия, подкуплен порицанием. Как бы то ни было, благодарю вас за то, что вы прислали ее прямо ко мне: в этом я вижу знак вашего расположения ко мне и хорошего обо мне мнения" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 68.}. Редакция "Современника" статью отвергла, но, конечно, не потому, что отношения Тургенева с журналом стали напряженными. В статье Добролюбова было уже высказано достаточно определенное мнение о романе Тургенева, и это мнение не совпадало со статьей Леонтьева. Критики расходились в оценке художественной стороны романа; кроме того, статья Леонтьева была несравненно более резкой по своему тону, чем статья Добролюбова. Редакция "Отечественных записок" даже снабдила ее публикацию примечанием, в котором говорилось, что автор ее "слишком взыскателен и односторонен в своих требованиях" {"Отечественные записки", 1860, No 5, с. 1.}.

Леонтьев считал, что "Накануне" ниже всего ранее написанного Тургеневым, что роман схематичен, а герои его безжизненны; в целом "вышло что-то избитое и механическое" - таков вывод критика {Там же, с. 22--23.}. Обосновывая его, автор утверждал, обращаясь к Тургеневу, что Инсаров как "нравственный тип" "имеет полное право на уважение, подобно Елене; но сердце читателя закрыто и для него, и для нее, потому что психологические и исторические остовы их не облеклись у вас художественной плотью" {Там же, с. 26.}. Русскому человеку, заключал Леонтьев, непонятно и чуждо нравственное превосходство Инсарова над Шубиными и Берсеневыми: "Русского мы поймем и без истории его развития, поймем и болгара дома, и готовым, и развивающимся; но болгар в Москве, без дела и без психической эмбриологии, непонятен и чужд душе" {Там же.}.

И точки соприкосновения, и различия мнений, высказанных в статьях Добролюбова и Леонтьева, показательны, ибо позволяют понять, на что мог, а на что не мог обидеться Тургенев в статье Добролюбова. Точки соприкосновения - тем, что если Тургенев считал "умной и тонкой" мысль о схематичности Инсарова, высказанную в статье Леонтьева, то он должен был согласиться со справедливостью подобных, но гораздо более мягко высказанных мнений и в статье Добролюбова: "Мало того, что он вывез его из Болгарии, он недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека. В этом, если хотите смотреть даже на литературную сторону, главный художественный недостаток повести" (VI, 123). Расхождения тоже показательны. Если резкие по своему тону суждения Леонтьева не смутили Тургенева и авторское его самолюбие не было задето, то почему очень доброжелательная статья Добролюбова должна была, как нередко пишется, быть обидной для автора "Накануне"? Рассуждениям об оскорбленном самолюбии Тургенева уже более ста лет, и они явились одним из оснований для версии о том, что именно статья Добролюбова о "Накануне" была причиной разрыва Тургенева с "Современником". Думается, что от Тургенева подобный упрек должен быть отведен раз и навсегда. Авторское его самолюбие не было нисколько уязвлено или задето статьей Добролюбова. Он вообще достаточно терпимо относился к упрекам подобного рода и был совершенно искренен, когда в статье "По поводу "Отцов и детей" написал: "Что же касается до "уязвленного самолюбия", то замечу только, что статья Добролюбова о последнем моем произведении перед "Отцами и детьми" - о "Накануне" (а он по праву считался выразителем общественного мнения) - что эта статья, явившаяся в 1861 году, исполнена самых горячих - говоря но совести - самых незаслуженных похвал. Но господам критикам нужно было представить меня оскорбленным памфлетистом: "leur siege eta it fait" {"Они предприняли осаду" (франц.).} - и еще в нынешнем году я мог прочесть в Приложении No 1-й к "Космосу" (стр. 96) следующие строки: "Наконец, всем известно, что пьедестал, на котором стоял г. Тургенев, был разрушен главным образом Добролюбовым...", а далее (на стр. 98) говорится о моем "ожесточении". которое г-н критик, впрочем, понимает - и "пожалуй, даже извиняет" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Соч., т. 11. М., 1983, с. 88.}.

Приведенные Тургеневым слова принадлежат М. А. Антоновичу, и они действительно отражают мнение, прочно утвердившееся к концу 1860-х гг. К тому времени факты обросли домыслами, слухами, даже сплетнями, источник которых теперь уже установить невозможно, но которые явно восходят, с одной стороны, к "литературным советникам" Тургенева, а с другой - к Некрасову. Один из таких слухов передает П. М. Ковалевский. Статья Добролюбова о "Накануне", вспоминает он, "должна была появиться в "Современнике", но покуда не появлялась. В ней устами критика впервые говорилось гласно о том, о чем до сих пор поговаривали тайно. Некрасов но дружбе, еще висевшей на ниточке, послал автору корректурные листы, предоставляя указать места неприятные и обещая их сгладить или совсем выбросить. Тургенев, к удивлению, от такого права не отказался. Однако, как Некрасов ни стриг добролюбовских ногтей, а они все-таки царапали самолюбие избалованного писателя" {Григорович Д. В. Литературные воспоминания. С приложением полного текста воспоминаний П. М. Ковалевского. Л., 1928, с. 434.}. Рассказывая об этом, Ковалевский воспроизводил разговор, состоявшийся на его квартире между Д. В. Григоровичем, А. А. Фетом и А. В. Дружининым. Содержание его стало известно Тургеневу от Григоровича. Еще одну распространившуюся версию о реакции Тургенева на статью Добролюбова передает, как мы видели, Панаева. Известные воспоминания Чернышевского опираются по существу на подобные мнения. Он говорит, якобы со слов Некрасова, о "положительной ненависти" Тургенева по поводу статьи Добролюбова и о том, что "Тургенев нашел эту статью Добролюбова обидной для себя: Добролюбов третирует его как писателя без таланта, какой был бы надобен для разработки темы романа, и без ясного понимания вещей" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 728.}. Не порицая Добролюбова, вспоминает Чернышевский, Некрасов все же склоняется к мысли, что "Тургенев действительно прав, рассердившись на эту статью: она очень обидна для самолюбия автора, ожидавшего, что будет читать безусловный панегирик своему роману" {Там же.}. Если это достаточно точные слова Некрасова, то они явно опираются на распространяемое "приятелями Тургенева" мнение, которым он действительно придавал значение. Но переданные Чернышевским слова Некрасова мало чем отличаются от "всем известного" "ожесточения" Тургенева, которое автор "Накануне" столь решительно отрицал. Нельзя не принимать во внимание и еще одного обстоятельства. Разрыв Тургенева с "Современником" произошел всего через несколько месяцев после опубликования статьи Добролюбова о "Накануне", и в сознании современников, которые писали свои воспоминания почти три десятилетия спустя, разновременные факты вполне могли соединиться. То, что послужило причиной разрыва, действительно вызвало "ожесточение" Тургенева.

В июньском номере "Современника" появилась рецензия на книгу Н. Готорна "Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии". Номер вышел в конце месяца, но Тургенев познакомился с ним, видимо, лишь в конце сентября, когда, после длительного путешествия, обосновался на зиму в Париже. Еще 20 сентября 1860 г. Тургенев июньский номер не читал. "...Правда ли,-- спрашивал он Е. Я. Колбасина,-- в "Современнике" начали меня ругать? Это было бы очень для меня приятно и поощрительно" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 132.}. До Тургенева, видимо, доходили слухи о том, что в журнале "задели" его лично. Колбасин поспешил передать ему окололитературные слухи: "Насчет же "Современника" Анненков рассказывал мне, что они дали себе слово щелкать Вас, в надежде запугать и вымануть от Вас повесть. Не думаю, чтоб Вы этого испугались" {Там же, с. 502-503.}. Дело было, конечно, не в желании "вымануть" у Тургенева повесть, и писатель это должен был понимать. Но определенную роль такие "сведения" могли сыграть: они могли усугубить реакцию Тургенева на статью "Современника". Эта реакция была решительной и быстрой. 30 сентября Тургенев написал Анненкову: "Сообщите прилагаемую записку Ив<ану> Ив<ановичу> Панаеву. Если бы он хотел узнать настоящую причину моего нежелания быть более сотрудником "Современника" - попросите его прочесть в июньской книжке нынешнего года, в "Современном обозрении", стр. 240, 3-я строка сверху, пассаж, где г. Добролюбов обвиняет меня, что я преднамеренно из Рудина сделал каррикатуру, для того, чтобы понравиться моим богатым литературным друзьям, в глазах которых всякий бедняк мерзавец. Это уже слишком - и быть участником в подобном журнале уже не приходится порядочному человеку" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, с. 137.}. В дружеской записке Панаеву, датированной 1 октября 1860 г., говорилось: "Хотя, сколько я помню, вы уже перестали объявлять в "Современнике" о своих сотрудниках и хотя, по вашим отзывам обо мне, я должен предполагать, что я вам более не нужен, однако, для верности, прошу тебя не помещать моего имени в числе ваших сотрудников, тем более что у меня ничего готового нет и что большая вещь, за которую я только что принялся теперь и которую не окончу раньше будущего мая, уже назначена в "Русский вестник" {Там же, с. 139.}. Тон записки и ее содержание, упоминание о "Русском вестнике" и "большой вещи" ("Отцах и детях") свидетельствуют о том, что Тургенев действительно придал значение словам Колбасина о якобы корыстных целях, которые преследует "Современник". Но главное, конечно, было в самой статье.

Объясняя, почему Тургенев столь резко отреагировал на статью о Готорне, исследователи обычно ограничиваются суммарным ее пересказом и указанием на самый общий смысл содержащейся в ней резко критической оценки Рудина. Однако Тургенев обиделся не на оценку романа, а на тон статьи, ибо увидел в ней оскорбительные для себя намеки. Справедлив ли был Тургенев? Вот что писал критик о Рудине: "Кажется такой человек мог быть изображен как человек серьезный. Автор повести, кажется, и хотел так сделать; но вдруг ему вздумалось: "а что же скажут мои литературные советники, люди такие рассудительные, умеющие так хорошо упрочивать свое состояние, если получили его в наследство, или, по крайней мере, с таким достоинством держать себя в кругу людей с состоянием, если сами не получили большого наследства? Человек, который так расстроил свои семейные отношения, что остался безо всего при существовании значительного родового имения, который занимал деньги у богатых приятелей, чтобы раздать их бедным приятелям,-- нет, такой человек не может считаться серьезным по суду моих благоразумных советников". И вот автор стал переделывать избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать карикатуру,-- как будто лев годится для карикатуры. Разумеется, такое странное искажение не удалось, да и самому автору по временам, кажется, было совестно представлять пустым человеком исторического деятеля. Повесть должна была бы иметь высокий трагический характер, посерьезнее Шиллерова Дон-Карлоса, а вместо того вышел винегрет сладких и кислых, насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных повестей" {"Современник", 1860, No 6, с. 240.}.

Оценка Рудина, данная в этих словах, не могла смутить Тургенева. На страницах "Современника" уже высказывалось и мнение о великом значении "лишних людей", и об их "слабости"; говорилось и много суровых слов в адрес автора. Тургенева смутил тенденциозный и действительно обидный выпад против автора романа: создавая "Рудина", он якобы ориентировался на мнение своих состоятельных знакомых. Такие намеки Тургенев счел (и, следует признать, имел на это право) оскорблением, и притом намеренным. Писатель знал, что Некрасову хорошо было известно, как создавался роман и какие изменения в нем делал автор, в том числе и по совету редактора "Современника". Тургенев именно это и имел в виду, когда 12 ноября 1860 г. писал Е. Я. Колбасину: "Этот журнал более и более усовершенствуется. В одном No-е он намекает прямо на то, что если я представил Рудина с критической точки зрения, так это потому, что мне за это заплатили - или что-то подобное. (Зри июньский No - "Современное обозрение", стр. 240.) Тут важно не то, что меня ругают,-- а то, с какою легкостью себе позволяют сознательные клеветы" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 161.}. В данном случае Тургенев искажает суть отзыва "Современника": в нем явно говорит оскорбленное самолюбие, и становится очевидной причина его "озлобления". Тургенев имеет в виду Некрасова, а не Добролюбова, которому он приписал обидевший его отзыв.

Тургенев ошибся: отзыв принадлежал Чернышевскому. Но его ошибка по-своему логична. Чернышевский уже давно устранился от литературно-критической деятельности, к тому же он неоднократно высказывался о Рудине доброжелательно и даже восторженно.

Добролюбов же вел на страницах "Современника" последовательную борьбу против "лишних людей: и полемизировал с Тургеневым как наиболее последовательным и ярким выразителем их идей и настроений. Добролюбов был, в сознании Тургенева, как бы представителем мнений молодого поколения, подвергших переоценке верования предшествующего поколения русских передовых людей.

Тургенев приписал статью Добролюбову, но обиделся не на него. Автор "Рудина" и "Накануне" мог не разделять взглядов критика, считать их ошибочными, несправедливыми и резкими, но за Добролюбовым стояли "дети", сурово судившие "отцов" за их неспособность к делу, за их "слабость" и рефлексию. Некрасов же принадлежал к тургеневскому поколению. Он тоже мог теперь не сочувствовать "лишним людям", но знал о Рудине и его создателе практически все - и не воспротивился появлению на страницах журнала обидных и несправедливых слов. Поэтому разрыв с "Современником" означал для Тургенева прежде всего разрыв с Некрасовым. На это весьма прозрачно намекнул он в письме к Герцену 28 декабря 1860 г.: "С "Современником" и Некрасовым я прекратил всякие сношения, что, между прочим, явствует из ругательств а топ adresse почти в каждой книжке. Я велел им сказать, чтоб они не помещали моего имени в числе сотрудников - а они взяли да поместили его на самом конце, в числе прохвостов. Что тут делать?" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 176--177.} Это письмо любопытно во многих отношениях, так как достаточно полно характеризует обострившиеся отношения Тургенева с редакцией "Современника". Из него ясно, что писатель болезненно воспринял ряд статей Добролюбова, расценив их как доказательство вполне определенной позиции журнала - как желание не иметь ничего общего с ним. Тургенев имел в виду статью Добролюбова "Благонамеренность и деятельность", помещенную в июльском номере, и статью "Два графа", опубликованную в декабрьском номере (в материалах "Свистка"). По поводу последней он писал Анненкову: "Потешание надо мною "Свистка" не удивляет меня, и могу прибавить, не обинуясь - нисколько меня не оскорбляет. Всё это в порядке вещей" {Там же, с. 181.}. Последняя фраза - намек на непоследовательность "Современника", о которой Тургенев уже писал Герцену: разорвав отношения с ним, редакция помещает его имя среди сотрудников и позволяет себе выходки против него. Это тем более было Тургеневу странно, что он просил исключить его из числа сотрудников "Современника" и специально писал об этом Панаеву. Тургенев только не знал, что Анненков не передал Панаеву его записки. "При разгоравшейся ссоре,-- объяснял он впоследствии,-- не следовало подкладывать еще дров и раздувать пламя" {Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 439.}. Однако расчет его оказался неверным. Вышла неловкость, еще более обострившая отношения редакции "Современника" и Тургенева. В декабрьском номере журнала (в объявлении редакции о подписке на 1861 г.) было сказано: "Затем по отделу словесности обещали ей свои повести: Тургенев, Потехин, Печерский и др." {"Современник", 1860, No 12, с. 2.}. Тургенев счел, что это как бы вскользь оброненное упоминание его имени рядом с именами малоизвестных писателей преследует цель еще раз уязвить его самолюбие. И наконец, изливая Герцену свою досаду, Тургенев рассчитывал на полное сочувствие, так как помнил о недавнем выступлении его против "Современника" - о статье "Лишние люди и желчевики", непосредственным поводом к написанию которой была только что упоминавшаяся статья Добролюбова "Благонамеренность и деятельность". Реакция Тургенева на статью Герцена известна и тоже показательна. "Я понял конец "Желчевиков",-- писал он 12 октября 1860 г,-- и сугубо тебе благодарен. Пора этого бесстыдного мазурика - на лобное место. И за нас, лишних, заступился. Спасибо" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 143.}. Это значит, что был еще один мотив, сказавшийся на отношениях Тургенева и Некрасова и примешавшийся ко всей этой истории с разрывом,-- дело об огаревском наследстве. Именно на него намекал Герцен в заключение статьи "Лишние люди и желчевики".

Тургенев и Герцен не могли знать всех обстоятельств этого "дела": они стали известны много десятилетий спустя и характеризуют Некрасова как человека мужественного, деликатного и благородного {См.: Бессонов Б. Л. Документы "огаревского дела".-- В кн.: Некрасовский сб. Л., 1983, сб. 8, с. 154-176.}. Но в той напряженной психологической ситуации, которая сложилась в отношениях Тургенева и Некрасова в конце 1860 г., "огаревское дело" сыграло свою роль.

Некрасов же тогда не считал разрыв с Тургеневым свершившимся фактом. 1 января 1861 г. он написал Добролюбову письмо, очень важное с точки зрения интересующего нас вопроса. "Что Тургенев на всех нас сердится, это неудивительно,-- писал Некрасов,-- его подбивают приятели, а он-таки способен смотреть чужими глазами. Вы его, однако, не задевайте, он ни в чем не выдерживает долго - и придет еще к нам (если уж очень его не укусим), а в этом-то и будет Ваше торжество, да и лично мне не хотелось бы, чтоб в "Современнике" его трогали" {Некрасов Н. А., Полн. собр. соч., т. 10, с. 438.}. Письмо Добролюбова, на которое отвечает Некрасов, неизвестно, но из содержания некрасовского письма основные мысли его восстановить можно. До Добролюбова дошли слухи о реакции Тургенева на его статьи, и он, видимо, отстаивал перед Некрасовым свое право высказывать собственное мнение о творчестве писателя. Некрасов согласился с Добролюбовым, по просил его воздержаться от резкостей в адрес Тургенева (или вовсе пока его "не задевать"). Конфликт с Тургеневым был ему неприятен, и он старался убедить Добролюбова, что не продолжение полемики, а возвращение Тургенева в "Современник" будет означать торжество критика. Прислушался ли Добролюбов к словам Некрасова, неизвестно. Однако, и 1861 г. полемика с Тургеневым в материалах "Современника" практически исчезает. Постепенно меняется и отношение Тургенева к Добролюбову. Уже после смерти критика в письме к Анненкову он напишет: "Огорчила меня смерть Добролюбова, хотя он собирался меня съесть живым. Последняя его статья, как нарочно, очень умна, спокойна и дельна" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 314. Тургенев имеет в виду статью Добролюбова "Забитые люди".}.

Некрасов предпринял попытку объясниться с самим Тургеневым. 15 января 1861 г. он написал ему пространное письмо, которое можно считать одним из важнейших документов, характеризующих историю разрыва Тургенева с "Современником". Во-первых, Некрасов решительно отвел как повод к разрыву полемику журнала против Тургенева. "Не могу думать,-- писал он,-- чтоб ты сердился на меня за то, что в "Современнике" появлялись вещи, которые могли тебе не нравиться. То есть не то, что относится там лично к тебе,-- уверен, что тебя не развели бы с "Современником" и вещи более резкие о тебе собственно" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, с. 441.}. Следовательно, Некрасов имеет в виду не статью Добролюбова о "Накануне", а всю совокупность критических высказываний против Тургенева на страницах "Современника" и справедливо полагает, что они не могли "развести" писателя с журналом. Такие высказывания появились не сейчас, они отражали позицию Чернышевского и Добролюбова - тех "сознательно-героических" деятелей, в историческую полемику с которыми Тургенев вступил. Ни взгляды, ни резкость суждений новых руководителей "Современника" Тургенева удивить не могли, и обидеться на Некрасова за содержание и тон статей Чернышевского и Добролюбова он не мог. "Но ты мог рассердиться за приятелей и, может быть, иногда за принцип,-- продолжал Некрасов,-- и это чувство, скажу откровенно, могло быть несколько поддержано и усилено иными из друзей,-- что ж, ты, может быть, и прав. Но я тут не виноват; поставь себя на мое место, ты увидишь, что с такими людьми, как Чернышевский и Добролюбов (людьми честными и самостоятельными, что бы ты ни думал и как бы сами они иногда не промахивались),-- сам бы ты так же действовал, т. е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх. Итак, мне думается, что и не за это ты отвернулся от меня" {Там же, с. 441-442.}.

Некрасов занимал принципиальную позицию. Он соглашался, что суждения Добролюбова и Чернышевского были иногда слишком резкими, но сочувствовал "принципу", который отстаивали они в своих статьях. Значит, была иная причина, которая "развела" Тургенева с "Современником": отношение писателя к самому Некрасову. "Прошу тебя думать, что я в сию минуту хлопочу не о "Современнике",-- заключал он свое письмо,-- и не из желания достать для него твою повесть - это как ты хочешь,-- я хочу некоторого света относительно самого себя и повторяю, что это письмо вынуждено неотступностью мысли о тебе" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, с. 442.}.

Ответное письмо Тургенева не сохранилось, но о его содержании мы можем судить по позднейшему публичному объяснению писателя, данному редакции газеты "Северная пчела". Тургенев утверждал, что ответил Некрасову "положительным отказом, сообщил ему мое твердое решение не участвовать более в "Современнике" и тут же прибавил, что "отныне этому журналу не для чего стесняться в своих суждениях обо мне" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч., т. XV. М.--Л., 1968, с. 142-143.}. Некрасов отозвался на письмо Тургенева грустной запиской: ""Не нужно придавать ничему большой важности" - ты прав. Я на этом останавливаюсь, оставаясь по-прежнему любящим тебя человеком, благодарным тебе за многое. Само собою разумеется, что это ни к чему тебя не обязывает. Будь здоров. Преданный тебе Н. Некрасов" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч., т. 10, с. 448.}. Тургенев от "Современника" отошел окончательно.

Теперь наступила пора объяснений по поводу разрыва. Изменение тона статей "Современника" в отношении Тургенева было замечено, и уже с начала 1861 г. в газетах и журналах стали появляться колкие замечания на этот счет. Одни порицали "Современник", другие - Тургенева. На одно из них ответил Чернышевский в "Полемических красотах" (1861, No 6): "Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого г. Тургенева" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. VII, с. 713.}. На что именно ссылается Чернышевский, неясно. Скорее все-то - на самоочевидность такого вывода, но может быть, и на слова самого Тургенева в его не дошедшем до нас письме к Некрасову.

Реакция Тургенева на "Полемические красоты" неизвестна. Но зато известно, как резко он реагировал на объявление "Современника" о подписке на 1862 г. В нем есть абзац, целиком посвященный Тургеневу (хотя его имя и не названо): редакция решила еще раз объяснить причины своего разрыва с Тургеневым, на сей раз окончательно. "Направление "Современника" известно его читателям,-- говорилось в объявлении.-- Продолжая, по мере возможности, развивать это направление в приложении к разным отраслям науки и жизни, редакция в последние годы должна была ожидать изменения своих отношений к некоторым из сотрудников (преимущественно беллетристического отдела), которых произведения в прежнее время, когда еще направления не обозначались так ясно,-- нередко с удовольствием встречаемы были читателями в нашем журнале. Сожалея об утрате их сотрудничества, редакция однако же не хотела, в надежде на будущие прекрасные труды их, пожертвовать основными идеями издания, которые кажутся ей справедливыми и честными и служение которым привлекает и будет привлекать к ней новых, свежих деятелей и новые сочувствия, между тем как деятели, хотя и талантливые, но остановившиеся на прежнем направлении,-- именно потому, что не хотят признать новых требований жизни,-- сами себя лишают силы и охлаждают прежние к ним сочувствия" {"Современник", 1861, No 10.}. Тургенев понял из этих слов, что "Современник" приписывает себе инициативу разрыва. Самолюбие писателя было задето, и он в ряде писем {См., например, письма Тургенева Достоевскому 30 октября 1861 г. и Герцену 30 января 1862 г. (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. Письма, т. IV, с. 301, 334).} (а также в газете "Северная пчела") решительно протестовал, настаивая на том, что эта инициатива принадлежала ему, и обвиняя Некрасова в сознательном искажении истины.

Тургенев был явно несправедлив и в глубине души сознавал это. 29 декабря 1861 г., в самый разгар объяснений по поводу разрыва с "Современником", он писал Ф. Боденштедту: "...В этом году мы с ними (редакторами "Современника".-- А. М.) поразмолвились, отчасти вследствие расхождения в наших политических взглядах, отчасти по той причине, что я послал кое-что из моих работ в московский журнал ("Русский вестник"), противоположного направления" {Там же, с. 423.}. Это очень верное объяснение истинных причин разрыва.

"Расхождения в наших политических взглядах", о которых пишет Тургенев в этом письме, касались, в первую очередь, "расхождений" с Добролюбовым, наиболее последовательно в полемике с Тургеневым отстаивавшим идеи революционной демократии. Поэтому не случайно во мнении читателей и свидетелей разрыва писателя с "Современником" этот разрыв во многом свелся к конфронтации Тургенева и Добролюбова. Отсюда - особое значение, которое было придано впоследствии истории напечатания статьи Добролюбова о "Накануне". Отсюда же - не менее устойчивое убеждение, что в "Отцах и детях" Тургенев попытался свести счеты с "Современником" и прежде всего - с Добролюбовым, хотя бы мстя ему за обиды {См.: Сухих И. Н. Тургенев, Базаров и критики.-- В кн.: Роман И. С. Тургенева "Отцы и дети" в русской критике. Л., 1986, с. 19--20.}. И до и "после выхода романа делались более или менее явственные намеки, что Тургенев писал его с заднею мыслью, что он не доволен новым поколением и хочет покарать его,-- писал Н. Н. Страхов в статье об "Отцах и детях", передавая распространившееся мнение.-- Публичным же представителем нового поколения, судя по этим указаниям, служил для него "Современник". Так что роман представляет будто бы не что иное, как открытую битву с "Современником" {См.: Сухих И. Н. Тургенев, Базаров и критики.-- В кн.: Роман И. С. Тургенева "Отцы и дети" в русской критике. Л., 1986, с. 253.}. Имя Добролюбова здесь не названо, но оно, конечно, подразумевалось. Не случайно в статье "По поводу "Отцов и детей" Тургенев так отреагировал на подобные "указания" критики: "...с какой стати стал бы я писать памфлет на Добролюбова, с которым я почти не видался, но которого высоко ценил как человека и как талантливого писателя?" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Соч., т. 11. М., 1983, с. 88.} Впрочем, сейчас уже об "Отцах и детях" как о памфлете против Добролюбова, кажется, никто не говорит. Говорят о полемике, которая велась Тургеневым не без желания уязвить критика. Косвенным доказательством возможности таких намерений считается отзыв Тургенева о Добролюбове в письме его к И. П. Борисову от 11 декабря 1861 г.: "Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек он был даровитый - молодой... Жаль погибшей, напрасно потраченной силы!" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 316.} Однако слова о "напрасно потраченной силе" хотя и полемичны, но не заключают в себе ничего обидного для Добролюбова. Они явно соотносятся с общим смыслом знаменитой статьи Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот". Писатель считал, что цели таких людей не могут осуществиться, так как законы исторического развития понять нельзя. Не они являются творцами истории, а история их руками делает свое дело. Поэтому Тургенев не верил в их цели и не сочувствовал их задачам. Поэтому же он был убежден, что сила их всегда "напрасно потрачена". Но писатель испытывал к таким людям глубокое уважение как к "сознательно-героическим натурам", как к самоотверженным и мужественным борцам, которым принадлежит трагическая и важная роль в истории. Тургенев видел их бескорыстие, благородство, энтузиазм, их горячую любовь к родине и народу.

Тургенев не писал в "Отцах и детях" памфлета против Добролюбова, но роман все же связан с именем великого критика. Ведь известно, что, создавая Базарова, Тургенев имел его в виду. Это со всей очевидностью подтверждает сравнительно недавно обнаруженный план "Отцов и детей" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Соч., т. 12. М., 1986, с. 566, 718-719.}. Впрочем, еще в 1862 г., разъясняя смысл романа, Тургенев в письме к К. К. Случевскому упомянул имя Добролюбова. Это письмо особенно важно, так как в нем дано объяснение жизненных корней базаровского нигилизма. Тургенев писал: "Все истинные отрицатели, которых я знал - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнее и т. д.) происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. IV, с. 380.}. Добролюбов поставлен Тургеневым в ряд самых выдающихся исторических деятелей 1840--1860-х гг. Они "истинные отрицатели" потому, что отрицают основы современной жизни не из-за "личного негодования" на мир и людей и даже не потому, что на себе испытали человеческую или социальную несправедливость. Они "чутки к требованиям народной жизни" и свою жизнь соизмеряют с этими требованиями. Поэтому они деятели. Эти черты личности Добролюбова и имел в виду Тургенев, в первую очередь, когда создавал Базарова.

Еще одно важное упоминание имени Добролюбова встречается в романе "Новь". Здесь есть сцена, в которой Нежданов читает Марианне стихи и она вдруг прерывает его вопросом, "знает ли он удивительное стихотворение Добролюбова, которое начинается так: "Пускай умру - печали мало"... {Тургенев И. С. Полн. собр. соч в 30-ти т. Соч., т. 9. М., 1982, с. 314.} Марианна не случайно спрашивает Нежданова об этом: герой "Нови" оказывается лишен той цельности, которой обладает герой добролюбовского стихотворения. Стихи Нежданова "нравятся друзьям не потому, что они очень хороши, но потому, что ты хороший человек - и они на тебя похожи", говорит Марианна {Там же, с. 315.}. Два таких стихотворения Тургенев приводит в романе: они характеризуют настроение Нежданова и его нравственно-психологическое состояние, его скептицизм, его негодование на жизнь, его благородство, неверие и рефлексию, но лишены высшего внеличного значения, которым известное стихотворение Добролюбова обладает вполне. В нем тоже отразилась противоречивая личность, но это противоречие иного типа сознания - истинного деятеля, не знающего колебаний в исполнении своего жизненного долга, отвергающего во имя того же долга счастье, любовь, участие друзей и родных, сочувствие и несущего в своей душе трагедию несоединенности личного, интимного и общего. Это стихотворение так прокомментировала Марианна: "Надо такие стихи писать, как Пушкин,-- или вот такие, как эти добролюбовские: это не поэзия... но что-то не хуже ее" {Там же. Тургенев воспроизводит в тексте "Нови" стихотворение Добролюбова со ссылкой на 4-й том его собрания сочинений в издании Чернышевского.}. Стихотворение Добролюбова психологически близко "беспокойному и тоскующему Базарову". Оно "не хуже" самой высокой поэзии, которую эти люди решительно отрицают во имя высших целей и которую носят в своей душе, "не хуже" потому, что "базаровские черты" - для Тургенева признак исторического деятеля, в данном случае деятеля-критика.

Это важно отметить. Мы справедливо считаем, что Тургенев не мог принять принципиальных положений "реальной критики" Добролюбова. Однако это не помешало ему увидеть большое общественное значение такой критики. В 1870 г. в письме редактору "С.-Петербургских ведомостей" Тургенев написал такие знаменательные слова: "Особенно у нас, в России, критике предстояла и предстоит великая и важная задача, которую она не раз уже разрешала блестящим образом в лице Белинского, Добролюбова и некоторых других и которая не потеряет своего первостепенного значения до тех пор, пока будут необходимы у нас педагогические отношения сознательно мыслящих умов к остальной массе общества" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч., т. XV. М.--Л., 1968, с. 154.}. Тургенев исходит здесь из своих, либеральных представлений о целях и назначении критики, о роли "меньшинства образованного класса" в России; с этих же позиций он и оценивает критику. Но тем важнее упоминание имени Добролюбова, значение которого для развития самосознания общества Тургенев признал равновеликим значению столь высоко ценимого им Белинского.

Итак, мы попытались (по неизбежности бегло) рассмотреть совокупность фактов, прямо или косвенно относящихся к истории разрыва Тургенева с "Современником". О чем они свидетельствуют?

Как мы видели, непосредственным поводом к разрыву Тургенева с "Современником" был резкий выпад Чернышевского против автора "Рудина", выпад, задевший честь Тургенева. В итоге писатель разорвал отношения с Некрасовым, которого он счел ответственным за этот и последовавшие за ним другие резкие отзывы Добролюбова. Решающую роль здесь сыграло задетое самолюбие Тургенева. Оно не позволило ему увидеть в позиции "Современника" ничего, кроме козней редактора журнала. Но за остротой личных взаимоотношений, пристрастий, симпатий и антипатий, за столкновением самолюбий и амбиций явно ощущалась иная, неличная подоплека. Ее осознавали, в конечном счете, все - не только редакция "Современника", но и Тургенев, и читатели. Уход Тургенева из "Современника" знаменовал собою процесс окончательного размежевания революционной демократии и либерализма в эпоху первой русской революционной ситуации. С этой точки зрения было логично, что до 1860 г. полемика Чернышевского и Добролюбова с Тургеневым еще не вылилась и не могла вылиться в открытую конфронтацию, и Чернышевский справедливо указал на это в "Полемических красотах", отметив, что тогда позиции противоборствующих сторон еще не были до конца ясны. Статья Добролюбова о "Накануне" позицию "Современника" выявила вполне, и это понимал Тургенев. Но и тогда разрыва не произошло. Роман вызвал бурную полемику, и для Тургенева во всей разноголосице мнений суждения Добролюбова оказались самыми важными и весомыми. "Самою выдающеюся была, конечно, статья Добролюбова",-- писал позже Тургенев {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. в 30-ти. т., Соч., т. 9, с. 391.}. Он не был согласен с критиком, но счел его мнения выражением новых общественных настроений. Вскоре (в конце 1860 и в 1861 г., в самый разгар революционной ситуации) эти настроения обнаружились в еще более резкой форме. Тогда-то и появились рецензия Чернышевского на книгу Готорна и статьи Добролюбова, столь возмутившие Тургенева. Революционно-демократические критики теперь судили не только героев Тургенева, но и автора, так как для них вопрос о позиции писателя, человека, гражданина становился вопросом принципиальным. Особенно показательной в этом отношении была статья Добролюбова "Благонамеренность и деятельность", направленная против "тургеневской школы" в русской литературе. "Элемент общественный вступил в свои права,-- писал критик,-- и мы должны рассматривать себя как членов общества, обязанных что-нибудь делать для него, так как иначе мы будем ему вредны уже одним своим тунеядством" (VI, 202). С этой точки зрения, по Добролюбову, не удовлетворяют современным потребностям ни "тургеневская школа", ни сам Тургенев: пора "лишних людей" прошла, потому что прошла пора "платонической любви к общественной деятельности, платонического либерализма и благородства" (VI, 210). Это и были те самые политические идеи, которые вызвали невозможность сотрудничества Тургенева в "Современнике". О них заявила редакция журнала в объявлении о подписке на 1862 г. и писал Тургенев в письме к Боденштедту.

Как мы видели, Тургенев болезненно воспринял заявление "Современника". Он и впоследствии с горечью вспоминал об этом. "...Когда редакция "Современника" стала в объявлениях своих уверять подписчиков, что она отказала мне по негодности моих убеждений (между тем как отказал ей я - несмотря на ее просьбы,-- на что у меня существуют письменные доказательства), я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было дело, и, конечно, потерпел полное фиаско. Молодежь еще более вознегодовала на меня..." {Там же, т. 11. М., 1983, с. 96.} Тургенев в данном случае был и прав и не прав. Он действительно первым заявил о разрыве с журналом, сначала 1 октября 1860 г. в письме к Панаеву, а затем в 1861 г. в не дошедшем до нас письме к Некрасову. Но и "Современник" имел право считать, что инициатива разрыва принадлежала ему. Как следует из цитировавшегося текста объявления о подписке, Чернышевский и Добролюбов очень ясно понимали, что Тургенев должен не просто изменить свое отношение к "Современнику". Они сознательно жертвовали Тургеневым во имя "основных идей", соответствовавших "новым требованиям жизни", и их резкие статьи, направленные против писателя, позиция которого не соответствует ни этим идеям, ни этим требованиям, должны быть поняты прежде всего с точки зрения такой позиции. Таким образом, острота личных взаимоотношений возникла на почве принципиальных расхождений в общественных и политических взглядах.