Рассказ «Мысль» был опубликован в журнале «Мир Божий» в 1902 году, спустя год среди читателей и критиков быстро распространился слух о сумасшествии самого автора. Сначала Леонид Андреев не считал нужным делать какие-то было возражения, чем только подливал масла в огонь сплетен. Но когда в феврале 1903 года врач-психиатр И. И. Иванов в своем докладе о рассказе "Мысль", прочитанном в Петербурге на заседании Общества нормальной и патологической психологии, полностью повторил слух о возможном безумии автора, Андреев начал писать гневные письма в редакции. Но было уже поздно, клеймо было поставлено.
«Мысль» представляет собой своеобразную исповедь главного героя, Антона Керженцева, убившего друга детства - Алексея Савелова. Керженцев (врач по профессии) пребывает в психиатрической клинике на освидетельствовании и письменно излагает врачебной комиссии свою талантливую идею - симулировать безумие, чтобы потом совершить преступление и не понести наказания. Преступление изображается в виде театральной постановки, во время которой главный герой с легкостью убеждает окружающих в своем душевном недуге. Совершив убийство, доктор Керженцев начинает сомневаться, действительно ли он в здравом уме и лишь успешно сыграл роль безумного преступника. Границы между разумом и безумием размылись и сместились, столь же неопределенными оказались поступки и их мотивации: Керженцев только играл сумасшедшего или он действительно сошел с ума?
В ходе откровений доктора Керженцева можно проследить раздвоение сознания на героя-актера и героя-философа. Андреев переплетает обе грани фразами, которые выделяет курсивом. Такой прием держит читателя в сознании того, что герой – все-таки сумасшедший: «…Не знаю, помнит ли она, что она тогда засмеялась; вероятно, не помнит,- ей так часто приходилось смеяться. И тогда напомните ей: пятого сентября она засмеялась. Если она будет отказываться,- а она будет отказываться,- то напомните, как это было. Я, этот сильный человек, который никогда не плакал, который никогда ничего не боялся,- я стоял перед нею и дрожал.…» или «…но ведь все-таки я ползал? Я ползал? Кто же я - оправдывающийся сумасшедший или здоровый, сводящий себя с ума? Помогите же мне вы, высокоученые мужи! Пусть ваше авторитетное слово склонит весы в ту или другую сторону…» . Первый «курсив», встречающийся в рассказе, говорит о смехе – тема, которую Андреев не раз поднимал в своих произведениях («Смех», «Ложь», «Тьма»…). Именно с этого момента в голове у доктора Керженцева начинает зреть план гениального убийства. Особенно следует заметить, что смех именно женский – эта особенность играет очень важную роль в творчестве Леонида Андреева («Тьма», «В тумане», «Христиане»). Возможно истоки этой проблематики следует искать в биографии писателя…
Театральность поведения главного героя становится понятна буквально с первых страниц – Керженцев часто и с радостью говорит о своем таланте актера: «Наклонность к притворству всегда лежала в моем характере и была одною из форм, в которых стремился я к внутренней свободе. Еще в гимназии я часто симулировал дружбу: ходил по коридору обнявшись, как это делают настоящие друзья, искусно подделывал дружески-откровенную речь…». Стоит отметить, что даже перед невидимой медицинской комиссией герой ведет себя a la на сцене. Он воспроизводит самые мелкие и ненужные детали своего темного прошлого, дает советы по собственному лечению, предлагает председателю комиссии, профессору психиатрии Држембицкому, отчасти самому окунуться в безумие. Стоит, кстати, отметить похожесть фамилий по составу согласных букв. В этом можно усмотреть дополнительный намек на схожесть двух врачей – вспомним также, что «пациент» предлагает Држембицкому поменяться на время местами допрашивающих и допрашиваемого. Еще одна особенность театрального поведения Керженцева – афористичность высказываний: «когда женщина полюбит, она становится невменяемой», «разве всякий, кто говорит правду, сумасшедший?», «Вы скажете, что нельзя красть, убивать и обманывать, потому что это безнравственность и преступление, а я вам докажу, что можно убивать и грабить, и что это очень нравственно.». К последнему высказыванию мы еще вернемся. Андреев обставляет театральностью даже сам момент убийства: «Медленно, плавно я стал приподнимать свою руку, и Алексей так же медленно стал приподнимать свою, все не спуская с меня глаз. - Погоди!- строго сказал я. Рука Алексея остановилась, и, все не спуская с меня глаз, он недоверчиво улыбнулся, бледно, одними губами. Татьяна Николаевна что-то страшно крикнула, но было поздно. Я ударил острым концом в висок…». Во истину плавность и медленность всего происходящего очень напоминает театральное представление с настоящими актерами. Спустя же полтора часа после убийства доктор Керженцев будет лежать на диване, довольный и с закрытыми глазами, и будет повторять это «погоди». Тогда он и поймет, что «думал, что притворяется, а действительно был сумасшедшим».
Другая сторона доктора Керженцева – сумасшедший, который олицетворяет ницшеанского сверхчеловека. Чтобы стать "сверхчеловеком" по Ф. Ницше, герой рассказа встает по ту сторону "добра и зла", переступает через нравственные категории, отбросив нормы общечеловеческой морали. Общеизвестно, что Леонид Андреев увлекался творчеством и идеями немецкого философа и в речь своего героя он вкладывает практически прямую цитату о смерти бога. Сиделку, приставленную наблюдать за пациентами, Машу, доктор Керженцев считает сумасшедшей. Он просит медицинскую комиссию обратить внимание на ее «бесшумность», «пугливость» и просит пронаблюдать за ней «как-нибудь незаметно для нее». Он называет ее человеком способным только «подавать, принимать и убирать», но… Маша единственный человек, который в рассказе говорит о боге, молится и трижды перекрещивает Керженцева по христианскому обычаю. И именно ей достается «гимн» Ницше: «В одной из темных каморок вашего нехитрого дома живет кто-то, очень вам полезный, но у меня эта комната пуста. Он давно умер, тот, кто там жил, и на могиле его я воздвиг пышный памятник. Он умер. Маша, умер - и не воскреснет.». Линию ницшеанства можно проследить и в последних записях Керженцева: «я взорву на воздух вашу проклятую землю, у которой так много богов и нет единого вечного Бога.» Напомним, что «Бог умер» - слова Ф.Ницше, которые он ассоциировал с главным, с его точки зрения, событием новейшего времени - раскрытием полной пустоты во всем, чем жила культура и цивилизация, провалом нравственности и духовности в Ничто, торжеством нигилизма. Нигилизм отбросил всякое лицедейство, всякую игру в приличия и благородство «бросил свою тень на всю Европу». Виновником «смерти Бога» Ницше объявил христианство за извращение того, что принес Иисус людям: «Мы его убили - вы и я! Все мы его убийцы!» Отсюда - все грядущие катастрофы, через которые предстоит проходить лет 200, чтобы выйти затем на новый путь. Экспрессия сумасшествия в «Мысли» выражается передачей визуальных метаморфоз и кинестетических ощущений доктора Керженцева. «Рот кривится на сторону, мышцы лица напрягаются, как веревки, зубы по-собачьи оскаливаются, и из темного отверстия рта идет этот отвратительный, ревущий, свистящий, хохочущий, воющий звук...». «Не хотите ли проползти на четвереньках? Конечно, не хотите, ибо какой же здоровый человек захочет ползать! Ну, а все-таки? Не является ли у вас такого легонького желания, совсем легонького, совсем пустячного, над которым смеяться хочется,- соскользнуть со стула и немного, совсем немного, проползти?...» Здесь следует обратить внимание на образы лица, собаки и ползающих людей. Для Андреева очень характерно передавать безумие через видоизменение лица и добавление человеку каких-либо животных атрибутов – анимализации, иными словами. С подобным можно встретиться в «Тьме», «Жизни Василия Фивейского» и «Красном смехе». Заострим внимание на последнем. «Лицевой» аспект безумия и в «Мысли», и в «Красном смехе» бывает двух типов: «спокойный» и «буйный». Доктор Керженцев, отмечая безумие сиделки, говорит о ее «странности, бледной и чуждой улыбке», а главные персонажи «Красного смеха» отмечают «желтизну лиц и немые глаза, похожие на луну». Буйные лица проявляются в «ломаной мимике, кривых улыбках» и «страшно горящих глазах и окраске в кровавый цвет, перевернутых взглядах», соответственно. Движения безумцев в «Мысли» обладает качествами «скольжения», «ползания » и «диких, животных порывах, в стремлении рвать одежду» - об этом мы говорили раньше. «Красный смех» показывает людей в «спокойной вялости и тяжести мертвецов» или «с толчкообразными движениями, вздрагивающие при каждом стуке, постоянно ищущие чего-то позади себя, старающиеся избытком жестикуляции». В этом можно усмотреть театральный аспект: характерная мимика, своеобразная «вздернутая» и «ломаная» манера движений присуща скорее сцене, чем театру военных действий. (Спустя определенное время подобная театральность найдет свой отклик в творчестве таких художников как А. Блок, А. Белый и А. Вертинский…) Анимализацию и образы животных Леонид Андреев показывает либо в метафорическом сравнении – образ прислуги «подай - принеси» или в «животной забитости, страхе» или, наоборот, в змеиных качествах («стремительность и укусы» в «Мысли», «колючая проволока» в воображении солдат «Красного смеха») и собачьих «оскалах, вое и визгах». Отдельно следует указать, что «Мысли» Андреев вводит образ Уробороса – змеи, кусающей себя за хвост, тем самым символизирующей бесконечность и необратимость происходящего безумия. Философская «методология» безумия, присущая Керженцеву в «Мысли», станет развиваться и использоваться Андреевым и дальше. Спустя всего два года в «Красном смехе» нетрудно проследить развитие «Вы скажете, что нельзя красть, убивать и обманывать, потому что это безнравственность и преступление, а я вам докажу, что можно убивать и грабить, и что это очень нравственно.» в «сумасшедший старик кричал, простирая руки: - Кто сказал что нельзя убивать, жечь и грабить? Мы будем убивать, и грабить, и жечь.» Но подобное агрессивное ницшеанство, как убеждает читателя Андреев, означает интеллектуальную смерть – именно этим и расплачивается доктор Керженцев.
Клеймо «сумасшедшего» Леонид Андреев отвергал. В 1908 году он опубликовал еще одно открытое письмо, опровергавшее предположения о его болезни. Однако в 1910 году вышли уже три статьи, в которых утверждалось, что писатель сошел с ума и страдает от острого нервного расстройства На эти статьи он ответил новым открытым письмом под названием «Сумасшествие Л. Андреева». В нем, не без тени юродства, он писал: «Мне надоели вопросами о здоровье. Но все равно, поддержу этот слух, будто я сошел с ума; как сумасшедшего, все будут бояться меня и дадут мне, наконец, спокойно работать». Но спокойно работать Андрееву так и не дали.
Какой же Андреев великий психолог! Как он тонко описывает все грани человеческой души! Он завораживает своей речью, формулировкой состояний, переживаний, ощущений. Трудно поверить, что такую повесть как «Мысль» мог написать человек, лично не знакомый с сумасшествием. Чем-то схожий с Кафкой, он открывает новый мир для читателей, позволяет покопаться не только в душе доктора Креженцева, но и в своей собственной.
Как оказалось, самым страшным для человека являются не житейские неурядицы и несчастья, а разрушение замка души. Вообразите, что то, во что ты так верил, чем жил, что было для тебя опорой – растворяется в тумане, исчезает как роса на траве летним утром, а еще хуже – ты понимаешь, что этой крепости и не было, что это было всего лишь мираж. Наверное, не зря Креженцев так хотел, чтоб его признали вменяемым и отправили на каторгу. Ведь он хотел убежать от себя, от того, что раньше было его миром – от своей мысли.
«Мой замок стал моей тюрьмой. В моем замке напали на меня враги. Где же спасение? В неприступности замка, в толщине его стен - моя гибель. Голос не проходит наружу. И кто сильный спасет меня? Никто. Ибо никого нет сильнее меня, а я - я и есть единственный враг моего "я".»
Если бы вы знали, как затронула меня эта фраза. Как перевернула все с ног на голову в моей душе. И я поняла – нет ничего важнее уверенности в собственной мысле, знании, что она не предаст, как нашего героя.
«Подлая мысль изменила мне, тому, кто так верил в нее и ее любил. Она не стала хуже: та же светлая, острая, упругая, как рапира, но рукоять ее уж не в моей руке. И меня, ее творца, ее господина, она убивает с тем же тупым равнодушием, как я убивал ею других.»
Леонид Андреев позволил нам самим вынести приговор доктору. И это дало нам пространство для раздумий. И я уверена, каждый читатель по-своему будет трактовать душевное состояние героя. Но, все-же, я склоняюсь к мнению, что он изначально был болен.
«Наступает ночь, и меня охватывает бешеный ужас. Я был тверд на земле, и крепко стояли на ней мои ноги,- а теперь я брошен в пустоту бесконечного пространства.»
Каждая фраза, каждое слово в повести забирается в самые глубины души, бродит по ее темным коридорам и комнатам, закрывая плотнее окна и двери, что бы она не покинула меня. Она- Мысль.
Как же хочется разобрать на цитаты всю книгу, и выплеснуть те эмоции, которые подарило ее прочтение. Как же она вдохновила меня, подарила крылья. И хочется о ней писать, писать, писать. И в голове еще так много идей, которые она сформировала…
На вопрос, буду ли я читать еще какие-нибудь работы Андреева, я без колебаний отвечу «Да!»
Леонид Андреев
Одиннадцатого декабря 1900 года доктор медицины Антон Игнатьевич Керженцев совершил убийство. Как вся совокупность данных, при которых совершилось преступление, так и некоторые предшествовавшие ему обстоятельства давали повод заподозрить Керженцева в ненормальности его умственных способностей.
Положенный на испытание в Елисаветинскую психиатрическую больницу, Керженцев был подвергнут строгому и внимательному надзору нескольких опытных психиатров, среди которых находился профессор Држембицкий, недавно умерший. Вот письменные объяснения, которые даны были по поводу происшедшего самим доктором Керженцевым через месяц после начала испытания; вместе с другими материалами, добытыми следствием, они легли в основу судебной экспертизы.
Лист первый
До сих пор, гг. эксперты, я скрывал истину, но теперь обстоятельства вынуждают меня открыть ее. И, узнав ее, вы поймете, что дело вовсе не так просто, как это может показаться профанам: или горячечная рубашка, или кандалы. Тут есть третье - не кандалы и не рубашка, а, пожалуй, более страшное, чем то и другое, вместе взятое.
Убитый мною Алексей Константинович Савелов был моим товарищем по гимназии и университету, хотя по специальностям мы разошлись: я, как вам известно, врач, а он окончил курс по юридическому факультету. Нельзя сказать, чтобы я не любил покойного; он всегда был мне симпатичен, и более близких друзей, чем он, я никогда не имел. Но при всех симпатичных свойствах, он не принадлежал к тем людям, которые могут внушить мне уважение. Удивительная мягкость и податливость его натуры, странное непостоянство в области мысли и чувства, резкая крайность и необоснованность его постоянно менявшихся суждений заставляли меня смотреть на него, как на ребенка или женщину. Близкие ему люди, нередко страдавшие от его выходок и вместе с тем, по нелогичности человеческой натуры, очень его любившие, старались найти оправдание его недостаткам и своему чувству и называли его «художником». И действительно, выходило так, будто это ничтожное слово совсем оправдывает его и то, что для всякого нормального человека было бы дурным, делает безразличным и даже хорошим. Такова была сила придуманного слова, что даже я одно время поддался общему настроению и охотно извинял Алексею его мелкие недостатки. Мелкие - потому, что к большим, как ко всему крупному, он был неспособен. Об этом достаточно свидетельствуют и его литературные произведения, в которых все мелко и ничтожно, что бы ни говорила близорукая критика, падкая на открытие новых талантов. Красивы и ничтожны были его произведения, красив и ничтожен был он сам.
Когда Алексей умер, ему было тридцать один год, - на один с немногим год моложе меня.
Алексей был женат. Если вы видели его жену теперь, после его смерти, когда на ней траур, вы не можете составить представления о том, какой красивой была она когда-то: так сильно, сильно она подурнела. Щеки серые, и кожа на лице такая дряблая, старая-старая, как поношенная перчатка. И морщинки. Это сейчас морщинки, а еще год пройдет - и это будут глубокие борозды и канавы: ведь она так его любила! И глаза ее теперь уже не сверкают и не смеются, а прежде они всегда смеялись, даже в то время, когда им нужно было плакать. Всего одну минуту видел я ее, случайно столкнувшись с нею у следователя, и был поражен переменой. Даже гневно взглянуть на меня она не могла. Такая жалкая!
Только трое - Алексей, я и Татьяна Николаевна - знали, что пять лет тому назад, за два года до женитьбы Алексея, я делал Татьяне Николаевне предложение, и оно было отвергнуто. Конечно, это только предполагается, что трое, а, наверное, у Татьяны Николаевны есть еще десяток подруг и друзей, подробно осведомленных о том, как однажды доктор Керженцев возмечтал о браке и получил унизительный отказ. Не знаю, помнит ли она, что она тогда засмеялась; вероятно, не помнит, - ей так часто приходилось смеяться. И тогда напомните ей: пятого сентября она засмеялась. Если она будет отказываться, - а она будет отказываться, - то напомните, как это было. Я, этот сильный человек, который никогда не плакал, который никогда ничего не боялся, - я стоял перед нею и дрожал. Я дрожал и видел, как кусает она губы, и уже протянул руку, чтобы обнять ее, когда она подняла глаза, и в них был смех. Рука моя осталась в воздухе, она засмеялась, и долго смеялась. Столько, сколько ей хотелось. Но потом она все-таки извинилась.
Извините, пожалуйста, - сказала она, а глаза ее смеялись.
И я тоже улыбнулся, и если бы я мог простить ей ее смех, то никогда не прощу этой своей улыбки. Это было пятого сентября, в шесть часов вечера, по петербургскому времени. По петербургскому, добавляю я, потому что мы находились тогда на вокзальной платформе, и я сейчас ясно вижу большой белый циферблат и такое положение черных стрелок: вверх и вниз. Алексей Константинович был убит также ровно в шесть часов. Совпадение странное, но могущее открыть многое догадливому человеку.
Одним из оснований к тому, чтобы посадить меня сюда, было отсутствие мотива к преступлению. Теперь вы видите, что мотив существовал. Конечно, это не было ревностью. Последняя предполагает в человеке пылкий темперамент и слабость мыслительных способностей, то есть нечто прямо противоположное мне, человеку холодному и рассудочному. Месть? Да, скорее месть, если уж так необходимо старое слово для определения нового и незнакомого чувства. Дело в том, что Татьяна Николаевна еще раз заставила меня ошибиться, и это всегда злило меня. Хорошо зная Алексея, я был уверен, что в браке с ним Татьяна Николаевна будет очень несчастна и пожалеет обо мне, и поэтому я так настаивал, чтобы Алексей, тогда еще просто влюбленный, женился на ней. Еще только за месяц до своей трагической смерти он говорил мне:
Это тебе я обязан своим счастьем. Правда, Таня?
Да, брат, дал ты маху!
Эта неуместная и нетактичная шутка сократила его жизнь на целую неделю: первоначально я решил убить его восемнадцатого декабря.
Да, брак их оказался счастливым, и счастлива была именно она. Он любил Татьяну Николаевну не сильно, да и вообще он не был способен к глубокой любви. Было у него свое любимое дело - литература, - выводившее его интересы за пределы спальни. А она любила его и только им одним жила. Потом он был нездоровый человек: частые головные боли, бессонница, и это, конечно, мучило его. А ей даже ухаживать за ним, больным, и выполнять его капризы было счастьем. Ведь когда женщина полюбит, она становится невменяемой.
И вот изо дня в день я видел ее улыбающееся лицо, ее счастливое лицо, молодое, красивое, беззаботное. И думал: это устроил я. Хотел дать ей беспутного мужа и лишить ее себя, а вместо того и мужа дал такого, которого она любит, и сам остался при ней. Вы поймете эту странность: она умнее своего мужа и беседовать любила со мной, а, побеседовав, спать шла с ним - и была счастлива.
Я не помню, когда впервые пришла мне мысль убить Алексея. Как-то незаметно она явилась, но уже с первой минуты стала такой старой, как будто я с нею родился. Я знаю, что мне хотелось сделать Татьяну Николаевну несчастной, и что сперва я придумывал много других планов, менее гибельных для Алексея, - я всегда был врагом ненужной жестокости. Пользуясь своим влиянием на Алексея, я думал влюбить его в другую женщину или сделать его пьяницей (у него была к этому наклонность), но все эти способы не годились. Дело в том, что Татьяна Николаевна ухитрилась бы остаться счастливой, даже отдавая его другой женщине, слушая его пьяную болтовню или принимая его пьяные ласки. Ей нужно было, чтобы этот человек жил, а она так или иначе служила ему. Бывают такие рабские натуры. И, как рабы, они не могут понять и оценить чужой силы, не силы их господина. Были на свете женщины умные, хорошие и талантливые, но справедливой женщины мир еще не видал и не увидит.
Вопрос оценки вменяемости преступника является, наверное, одним из самых сложных в уголовном праве. Как оценить психическое здоровье человека, совершившего насильственное преступление? Где грань, отделяющая рассудок здоровый от пораженного болезнью? Однозначного ответа на эти вопросы не существует. А, читая данный рассказ, понимаешь, что такого ответа в принципе не может быть.
Главный герой рассказа - врач и убийца. На стадии планирования преступления он собирался защитить себя от наказания имитацией безумия. И возникает вопрос, а точно ли безумие имитировал здоровый человек, или преступный замысел возник в изначально больном сознании, и лишь после трагического события, в тюремной лечебнице в сознании героя наступило просветление, и он ужаснулся мысли о собственном сумасшествии.
Герой подробно рассказывает, как и зачем он изображал психические припадки. Через какое-то время возникает ощущение, что таким образом он пытается убедить самого себя, что не болен, не сумасшедший, притворщик. Потом понимает, что убедить не может, даже себя не может, и начинает искать предпосылки болезни в своем прошлом, в наследственности. Находит. И замирает на грани. Ведь ни один факт ничего не доказывает наверняка. Такой дневник мог создать как сумасшедший, тщащийся найти объяснения своим поступкам и находящий его, так и имитатор с медицинским образованием, располагающий знаниями о симптомах нужной болезни и искусно их воссоздающий.
Вывод из рассказа просматривается лишь один: четкой границы между разумом и безумием не существует. Рассудок человека может находиться на грани - ни там, ни здесь, ни в полном здравии, ни в окончательной болезни.
Данный рассказ Леонида Андреева является своеобразным введением к Достоевскому. Андреев подводит читателя к пропасти, за которой традиционные научные оценки не работают, показывает вблизи нечто уродливое, на первый взгляд не поддающееся познанию, и при этом опасное, разрушительное. Однако свалится в эту бездну автор не позволяет, он крепко держит читателя за шиворот у самого края, и осторожно оттаскивает назад, на свою сторону. Явление обозначено, связанные с ним мысли сформулированы, значение их понятно. В жизни есть и такое явление тоже и с ним надо как-то жить.
В отличие от Достоевского, Андреев не оправдывает героя и не ищет спасения в любви. Здоров доктор Керженцев или болен, он убийца. Мотив его действий мелочен и не может служить поводом для нравственного оправдания. Любовь в сюжете присутствует в том же виде, что и безумие: она заявлена, но ускользает от взора. Видна лишь глубокая разъедающая обида и зависть.
Классическая литература - это особенные тексты. Теперь так уже не пишут. Яркий афористичный язык рассказа вызывает ощущение соприкосновения с чем-то прекрасным, стильным, вневременным. Смысловой элемент текста пугает, литературный доставляет удовольствие. Контраст смысла и формы многократно усиливает впечатление от этой работы, которая, на мой взгляд, является одной из самых сильных у Леонида Андреева.
Оценка: 10
Рассказ по своему стилю и содержанию с самых первых абзацев сильно напомнил мне Достоевского, и немного Чехова. Главный герой (Раскольников-лайт) рассказывает на страницах своего дневника о том, как он намеревался, планировал и совершил убийство своего приятеля, прикрыв все своим, якобы мним недугом. Герой подробно описывает причину – мотив, который побудил его к совершению преступления, рассказывает о нюансах подготовки к этому, о том, как старался показаться изначально нездоровым, а потом и прочно навести окружающих на мысль о своем сумасшествии. Он описывает это так, что по мере чтения, невольно встает вопрос: а мнимый ли его недуг на самом деле? Причем, этот вопрос становится насущным и для самого героя…
Рассказ не случайно называется «Мысль». Изначально, как мне показалось, задумка автора была как раз в том, чтобы показать зарождение, движение и развитие человеческой мысли. В этом случае – абсолютно безумной и ужасной, мысли об убийстве себе подобного. «Из всего удивительного и непостижимого, чем богата жизнь человека, самое удивительное и непостижимое – это мысль». И это интересная идея.
Но дальше автора больше увлекло описание психиатрических симптомов, которые должны навести читателя на мысль о сумасшествии героя. И именно этим деталям уделяется наибольшее внимание, из-за чего записи напоминают больше не записки сумасшедшего, а конспект врача-психиатра.
Наравне с клинической концепцией, между строк мелькает философская линия, которая ставит перед читателями ряд вопросов: а где на самом деле заканчивается норма и начинаются отклонения? Разве всякий, кто говорит правду – сумасшедший?
Отдельно хочется отметить настоящий классический литературный язык автора, который доставляет эстетическое удовольствие. Мне кажется, что например такое предложение, не может никого оставить равнодушным:
«Я люблю то, что я одинок и ни один любопытный взгляд не проник в глубину моей души с ее темными провалами и безднами, на краю которых кружится голова.»
В общем, рассказ произвел хорошее впечатление. В нем есть все, чтобы даже при своем небольшом объеме, быть цельным и фундаментальным литературным произведением.
Оценка: 8
Конечно, хочется отметить язык. Рассказ написан прекрасным литературным языком, образным, цельным. Читать одно удовольствие.
Теперь по сути.
Природа сыграла с человеком злую шутку. Разум, который изначально возник как дополнительный инструмент, как средство в борьбе за выживание, при недостатке реальных внешних стимулов начинает работать вхолостую, сбиваясь от непрерывного перекладывания одних и тех же фактов, от постоянного обдумывания одних и тех же мыслей. Это видно на примерах социально-оторванных людей: на необитаемом острове, в одиночном заключении, в психиатрической лечебнице. Частично это и происходит с героем.
Но значительно горше, когда человек сам, своими руками портит «инструмент». Начав с отстранённости в детстве, уничтожив в себе эмоциональную сферу, герой уже тогда, в молодости, «перекосил» свой организм. Сосредоточившись на себе, своём эго, своих «мыслях» (при этом даже тело своё не любит, только разум), он отсёк все здоровые внешние импульсы, которые должны питать мозг, а находясь в благополучном материальном положении (потеря денег ужасала его ещё в детстве, он уже тогда не представлял себе, как он смог бы чем-то заниматься ради выживания) он отсекает и те проблемы, для решения которых природой разум и предназначен. И при этом мозг стимулирует книгами - то есть становится мозговым наркоманом, если угодно. Можно выпить кофе, чтобы взбодриться и вскопать грядку картошки, а можно просто хлестать кофе с утра до ночи, мыча от удовольствия.
Что в итоге: чудовищно несбалансированный человек. Как миниатюрный автомобиль с непомерно раздутыми колёсами. Как детский велосипед с реактивным соплом. Чем заняться такому уродцу? Что ещё способно взбудоражить это утомлённые серые клеточки? Единственный слабый инстинкт, шевелящийся в этой мозго-туше, это инстинкт размножения. Увы, всю любовь героя к женщине можно описать именно так: интегрально-дифференциальный аппарат, брошенный на вычисление два плюс два. Получив отказ, он не может просто пойти и найти себе другую, нет, он убеждает себя в тех чувствах, которые не испытывает (привет книжкам!), зачатки эмоций прорываются извращённым образом (он слабо улыбается в ответ на её смех) и само признание, что помимо разума в нём, сверх-супер-человеке, есть ещё и эмоции, шокирует его настолько, что он испытывает желание унизить ту, кто невольно послужила этому прорыву эмоций. И вновь в гипертрофированно-извращённой форме. Что бы сделал нормальный, импульсивный, эмоциональный человек? Ну, плюнул бы бабе в харю. Или куртуазно обматерил. Или, рыцарски склонив голову, поклялся бы в вечной преданности. Неважно. Главное, без разума, эмоционально.
Но не таков наш перекаченный мозго-атлет! Единственно доступная ему сфера - это сфера чистого разума. А разум - это только приспособление. Это инструмент: скальпель или кувалда, микроскоп или маникюрные ножницы - но только инструмент. Данный человеку природой, чтобы выжить. Чтобы обхитрить, обмануть врагов, чтобы строить планы, как что-нибудь украсть или спрятать, разведать новое место или настроить ловушек для обороны своего жилища. Чтобы служить человеку. А чему служит человек? Самому себе, отвечает герой рассказа. Окей, говорит мозг-переросток, тогда давай поиграем в убийство. Убийство, которое должно унизить, растоптать женщину, которая тебя отвергла, и тем самым эта месть принесёт тебе радость. Ибо в этом предназначение разума - удовлетворять желания человека.
И вот тщательно продуманный план осуществляется - прекрасно. Но удовлетворение, испытанное героем-убийцей, фатально слабо. Нет, он не злодей. Он просто эмоционально пустой человек, не способный к чувственным переживаниям. Нелепо сравнивать героя с Раскольниковым. Ничего общего. Тут убийство скорее от скуки, от безделья, от интеллектуальной гиперпотенции, использующий повод (отвергнутая любовь) для своей бессмысленной деятельности. Многие находят в образе героя рассказа полемику с ницшеанством - безусловно, критику декаденства - несомненно, и всякое такое («Банкротство человеческой мысли» - газета «Курьер» 30 июня 1902 г). И основе всех этих отзывов можно найти одну мысль - бесцельность. Разум, не имеющий цели, подобен хаотично двигающейся газонокосилке. А перекаченный разум, не находящий себе применение, есть бульдозер, потерявший управление: мельчайший толчок - и стотонная махина несётся крушить и разрушать не ею созданное.
Итак, убийство произошло. И что же дальше? А дальше вновь пробивается инстинкт. Инстинкт самосохранения. Увы, но даже сверхчеловек, коим мнит себя герой рассказа, пока он ещё человек, а не робот-компьютер, не волен игнорировать инстинкты. И тут герой попадает в ловушку. Она всегда возникает у людей с подавленными инстинктами, привет доктору Фрейду!, вопрос только в том, в какой форме будет найден выход. Как правило, люди отделываются невротическими расстройствами, но бывает и хуже.
Неразрешимая проблема стоит перед сверхразумом героя. Для спасения нужно убедить окружающих (и экспертов, это архисложно!) в безумии, причём, как человек рациональный, герой выбрал безумие в виде эмоциональных припадков, ведь именно эмоциональность представляется ему как нечто противостоящее уму (а на самом-то деле, должен быть баланс, гармония, но... всё атрофировано с детства). И с ужасом герой понимает, что высвобождение настоящих эмоций доставляет ему бОльшую радость, чем рассудочная деятельность. Именно там, в психбольнице, заново переживая события своей жизни, в нём начинает просыпаться человек. Со всеми своими необъяснимыми разумом желаниями. В чудовищно детской форме, в зачаточно-животных проявлениях: повыть, поползать, разорвать на себе одежду. Его пугают такие желания, они же НЕРАЗУМНЫ. Но и притягивают, как притягивает воспоминание о сценке с пугливой девочкой и маленькой собачкой. Он пытается их проанализировать, препарировать своим сверхразумом. И...
Свихнётся ли он окончательно или выздоровеет? Понятия не имею. Скорее первое, так как в его рассуждениях до самого конца есть ошибочное мнение, что эмоциональность суть безумие (лист 8). И сцена в суде показывает его опустошённость, он мёртв уже потому, что не испытывает чувств. Но чего в жизни не бывает! Как сам герой признаётся: « Но в каторге я ищу другого, чего, я не знаю еще и сам. Меня тянет к этим людям какая-то смутная надежда, что среди них, нарушивших ваши законы, убийц, грабителей, я найду неведомые мне источники жизни и снова стану себе другом.» Возможно, подстегнув инстинкты сложными условиями нахождения на каторге, герою удастся нагрузить свой разум прямыми своими обязанностями - способствовать выживанию, и, возможно, тем самым высвободить эмоциональную сферу из подполья. (Я не пропагандирую каторгу как метод лечения сумасшедших, не-не! Но физический труд, как говорят, помогает наркоманам избавиться от зависимости. Тут скорее такая аналогия - переключиться).
В заключение хочу согласиться с мнением В. Мирского, который писал: «единственный недостаток „Мысли“ в том, что автор слишком подчеркнул психиатрические особенности болезни своего героя, сделав его таким образом на некоторых страницах интересным только для докторов.»
И, хотя сам Андреев подчёркивал, что сюжет «Мысли» имеет для него второстепенную, побочную роль, как и решение вопроса - безумен ли убийца, или только выдает себя за сумасшедшего, чтобы избежать наказания, однако декорации, в которые автор поместил рассудочного сверхчеловека, затмили философский посыл. Увы, я тоже скорее расцениваю истою как рассказ о распаде, вернее, «перекосе» отдельной личности, чем как критику ницшеанства или целого поколения обеспеченных бездельников. Слишком личное, слишком камерное повествование от первого лица, да ещё и в таких условиях.
Поэтому и не 10, увы.
Оценка: 9
Хотите заглянуть в себя? Без долгих лет обучений и практик. Но глубоко. Час – и вы уже погрузились в себя, так глубоко, как никогда.
“Преступник и преступление - это вечная ваша тревога, это грозный голос неизведанной бездны, это неумолимое осуждение всей вашей разумной и нравственной жизни” – говорит доктор Керженцев нам. Но это ещё не вход. Это отсыл автора к теме, авторитетам. Самого доктора больше заботит: “Притворялся ли я сумасшедшим, чтобы убить, или убил потому, что был сумасшедшим?”
И поскольку его, вроде, это интересует больше всего, то и я погружаюсь в это. Но ещё не в себя. Но уже начинаю рассуждать: это ли важно, или то, что доктор был безнравственным человеком? А что такое безнравственный человек? Разве я всегда совершаю нравственные поступки? Почему же не считаю себя безнравственным? Юный Керженцев украл у нуждающихся товарищей деньги. Гордится этим. Переступил черту, когда украл? Или потому что не стыдился этого? Совесть его не грызла – он гордился этим. Наверное, в этом дело – он гордился тем, что делал аморальное.
Почему гордился? Самый страшный грех, говорят, гордыня. Самый сладкий. Ты говоришь себе, что круче всех, лучше, умнее, смелее, свободнее… Почему ТЫ это говоришь себе? Может потому, что чувствуешь себя недооцененным? Да ещё отверженным. Вокруг тебя сплошь неблагодарные, а потому неталантливые (бедный друг), злые, мелкие, не способные на поступок. И ты приходишь к мысли, что именно поступок отличит тебя от них. Причём, самый крутой поступок. Тот, что подсказала твоя мысль, самая свободная, самая сильная. Убить мелкого, в открытую, на глазах любимой, но тоже мелкой – это всем покажет. И не только. Это в тебе что-то откроет. Раз ты совершил нечто за гранью, значит, что-то увидишь за этой гранью.
И какое разочарование – не оценили. И ты ничего не увидел. И пошли копания – был ли сумасшедшим до или стал после? Пошло самооправдание: да я бы не убил его, не будь он таким болезненным и хилым, иль будь крупным литературным дарованием. И разочарование в мысли – и своей и вообще. Не это главное, оказалось. Он мог подумать о главном, даже сказал себе: “Надо об этом как следует подумать”, но больше не подумал над мелькнувшей мыслью, что девочка и собачонка, солнце, так тепло светящее - “все это было так просто и так полно кроткой и глубокой мудростью, будто здесь именно, в этой группе, заключается разгадка бытия”.
А не подумал об этом – пришло разочарование миром с множеством богов, а нет одного, настоящего, мудрого, который…
Пока доктор закопался в себе, интересно взглянуть со стороны. Почему же совесть его не грызла? Только ли это позволило ему легко переступить черту? Выстраиваю для себя модель. Всё в мире подобно - один из основных законов мироздания, говорят. Всё имеет пару. На всех уровнях. Всему есть противоположность. Две противоположности - пара. И говорят, есть третье – синтез. Что за зверь? Для меня – это чёрточка на отрезке между двумя точками, двумя противоположностями. Чем ближе чёрточка к одному из концов отрезка – тем разбалансированнее пара. И сколько таких пар во мне – кто знает? И если сильно разбалансированы пары, да так, что дисбаланс одной не компенсирует дисбаланс другой, а наоборот усиливает, то жди доктора Керженцева, который, кстати, понял, что “всё можно” – это мир вседозволенности, в который он стремился и который разочаровал.
Странное и беспричинное убийство, совершённое странным и эгоистичным, раскрывающимся в своём дневнике и зажатым на суде человеком. Отталкивающий тип, не разобравшийся в себе и выносящий это на суд всех и вся. Похож на Раскольникова, но даже в дневнике не позволяёт он приблизиться к себе, хотя казалось бы от первого лица повествование и читателю следовало бы. Воспоминания его не эмоциональны, грубы и жёстки. Поступки запутанны, не имеют логики почти и далёки.
Анализ болезни безумия, отравления разума. И в оправдании себя уже нет герою ничего.
Оценка: 8
Л. Андреев о «преступлении и наказании» в рассказе «Мысль»; экспрессия повествования, роль образов-символов.I
Духовную картину начала 20 века отличает противоречивость взглядов, ощущение катастрофичности, кризисности бытия. Художники начала 20 века жили и творили во времена, предшествующие русско-японской войне и революции 1905 года, первой мировой войне и двум революциям 1917 года, когда рушились прежние понятия и ценности, многовековые устои, распалась дворянская культура, разрасталась нервная жизнь городов – город порабощал своей механичностью.
В это же время происходит множество событий в области науки (теория относительности, рентгеновские лучи). Открытия подобного рода привели к ощущению, что мир дробится, наступает кризис религиозного сознания.
В феврале 1902 года Леонид Андреев пишет письмо к Горькому, в котором говорит о том, что многое изменилось в жизни: «…Люди не знают, что будет завтра, всего ждут – и все возможно. Мера вещей утеряна, Анархия в самом воздухе. Обыватель соскочил с полочки, удивлен, растерян и искренне позабыл, что можно и чего нельзя».
Мера вещей утеряна – это главное ощущение человека начала века. Требовалась новая концепция, новая нравственная система личности. Критерии добра и зла были размыты. В поисках ответа на эти вопросы интеллигенция России обращалась к двум великим мыслителям 19 века – Толстому и Достоевскому.
Но именно Ф.М.Достоевский оказался близок «больному обществу начала 20 века, именно к нему обратились художники рубежа веков в поисках ответов на вопросы, что происходит с человеком, чего заслуживает он: наказания или оправдания?
Тема «преступления и наказания», глубоко исследованная Ф.М.Достоевским, вновь привлекла к себе внимание на рубеже веков.
О традициях Достоевского в творчестве Л. Андреева чаще говорят, касаясь ранних, так называемых, реалистических рассказов писателя (например, подчеркивается общее для художников внимание к «маленькому человеку»). Во многом наследует Андреев и приемы психологического анализа Достоевского.
«Серебряный век» русской литературы - это не столько явление, соответствующее определенному историческому периоду, подарившему России и миру плеяду блестящих литературных талантов, сколько новый тип художественного мышления, рожденный сложной, противоречивой эпохой, вобравшей в себя две войны и три революции. Формировался этот тип мышления в философской, эстетической атмосфере предшествующих десятилетий, и его характерными чертами стали снижение социальной детерминации, глубокая философская и интеллектуальная обоснованность, немассовый характер создаваемых им эстетических концепций.
Русская классическая литература всегда откликалась на «проклятые вопросы» современности, обращала внимание на идеи, которые «носились в воздухе», стремилась раскрыть тайны внутреннего мира человека, выразить душевные движения так точно и ярко, как этого не сделать человеку в повседневной жизни.
Место Достоевского и Андреева в русской классике утверждается приоритетом в постановке писателями самых острых и дерзновенных философских и психологических вопросов.
В рассказе Л.Андреева «Мысль» и романе Ф.Достоевского «Преступление и наказание» поставлены нравственные проблемы: преступления – греха и наказания – возмездия, проблема вины и морального суда, проблема добра и зла, нормы и безумия, веры и безверия.
Историю Раскольникова и историю Керженцева можно назвать историей интеллекта, заблудившегося во мраке безверия. Достоевский увидел зияющую бездну идей, отрицающих Бога, когда отвергаются все святыни, открыто прославляется зло.
«Мысль» - одно из значительнейших и наиболее пессимистических произведений Андреева на тему о ненадежности мысли, разума как орудий достижения человеком своих целей, о возможности "измены" и "бунта" мысли против ее обладателя.
...«Мысль» Л. Андреева – это нечто претенциозное, неудобопонятное и, по-видимому, ненужное, но талантливо исполненное. В Андрееве нет простоты, и талант его напоминает пение искусственного соловья (А, П. Чехов. Из письма М. Горькому, 1902).
Впервые - в журнале "Мир божий", 1902, № 7, с посвящением жене писателя Александре Михайловне Андреевой.
10 апреля 1902 г. Андреев сообщил М. Горькому из Москвы в Крым: «Кончил «Мысль»; сейчас она переписывается и через неделю будет у тебя. Будь другом, прочти ее внимательно и если что неладно - напиши. Возможен ли такой конец: «Присяжные отправились совещаться?» Художественным требованиям рассказ не удовлетворяет, но это не так для меня важно: боюсь, выдержан ли он в отношении идеи. Думаю, что почву для Розановых и Мережковских не даю; о боге прямо говорить нельзя, но то, что есть, достаточно отрицательно» (ЛН, т. 72, с. 143). Далее в письме Андреев просил М. Горького после прочтения «Мысли» переслать рукопись А. И. Богдановичу в журнал «Мир божий». М. Горький рассказ одобрил. 18-20 апреля 1902 г. он ответил автору: «Рассказ хорош <...> Пускай мещанину будет страшно жить, сковывай его паскудную распущенность железными обручами отчаяния, лей в пустую душу ужас! Если он все это вынесет - так выздоровеет, а не вынесет, умрет, исчезнет-ура!» (там же, т. 72, с. 146). Андреев принял совет М. Горького снять в рассказе последнюю фразу: «Присяжные заседатели удалились в комнату совещаний» и закончить «Мысль» словом – «Ничего». О выходе книжки «Мира божьего» с рассказом Андреева «Курьер» информировал читателей 30 июня 1902 г., назвав произведение Андреева психологическим этюдом, а идею рассказа определив словами: «Банкротство человеческой мысли». Сам Андреев в октябре 1914г. назвал «Мысль» - этюдом «по судебной медицине» (см. «Биржевые ведомости», 1915, № 14779, утр. вып. 12 апреля). В «Мысли» Андреев стремится опереться на художественный опыт Ф. М. Достоевского. Доктор Керженцев, совершающий убийство, в известной степени задуман Андреевым как параллель Раскольникову, хотя сама проблема «преступления и наказания» решалась Андреевым и Ф. М. Достоевским по-разному (см.: Ермакова М.Я. Романы Ф. М. Достоевского и творческие искания в русской литературе XX века.- Горький, 1973, с. 224-243). В образе доктора Керженцева Андреев развенчивает ницшеанского «сверхчеловека», противопоставившего себя людям. Чтобы стать «сверхчеловеком» по
Ф. Ницше, герой рассказа встает по ту сторону «добра и зла», переступает через нравственные категории, отбросив нормы общечеловеческой морали. Но это, как убеждает читателя Андреев, означает интеллектуальную смерть Керженцева, или его безумие.
Для Андреева его «Мысль» была насквозь публицистическим произведением, в котором сюжет имеет второстепенную, побочную роль. Столь же второстепенно для Андреева решение вопроса - безумен ли убийца, или только выдает себя за сумасшедшего, чтобы избежать наказания. «Кстати: я ни аза не смыслю в психиатрии,- писал Андреев 30-31 августа 1902 г. А. А. Измайлову,- и ничего не читал для «Мысли» (РЛ, 1962, № 3, с. 198). Однако столь ярко выписанный Андреевым образ исповедующегося в своем преступлении доктора Керженцева затенял философскую проблематику рассказа. По замечанию критика Ч. Ветринского, «тяжеловесный психиатрический аппарат» «затмил идею» («Самарская газета», 1902, № 248, 21 ноября).
А. А. Измайлов отнес «Мысль» к категории «патологических рассказов», назвав ее по впечатлению самым сильным после «Красного цветка» Вс. Гаршина и «Черного монаха» А. П. Чехова («Биржевые ведомости», 1902, № 186, 11 июля).
Недовольство критики «Мыслью» Андреев объяснял художественными недостатками рассказа. В июле - августе 1902 г. он признался в письме
В. С. Миролюбову о «Мысли»: «Мне она не нравится некоторою сухостью своею и витиеватостью. Нет великой простоты» (ЛА, с. 95). После одного из разговоров с М. Горьким Андреев сказал: «...Когда я напишу что-либо особенно волнующее меня,- с души моей точно кора спадает, я вижу себя яснее и вижу, что я талантливее написанного мной. Вот – «Мысль». Я ждал, что она поразит тебя, а теперь сам вижу, что это, в сущности, полемическое произведение, да еще не попавшее в цель» (Горький М. Полн. собр. соч., т. 16, с. 337).
III
В 1913 г. Андреев завершил работу над трагедией «Мысль» («Доктор Керженцев»), в которой использовал сюжет рассказа «Мысль».
Его герой, доктор Керженцев, оружием логики (и совсем не прибегая к идее Бога) уничтожил в себе «страх и трепет» и даже подчинил себе чудовище из бездны, провозгласив карамазовское «все позволено». Но Керженцев переоценил мощь своего оружия, и его тщательно продуманное и блестяще исполненное преступление (убийство друга, мужа отвергнувшей его женщины) окончилось для него полным крахом; симуляция сумасшествия, разыгранная, казалось бы, безукоризненно, сама сыграла с сознанием Керженцева страшную шутку. Мысль, еще вчера послушная, вдруг изменила ему, обернувшись кошмарной догадкой: «Он думал, что он притворяется, а он действительно сумасшедший. И сейчас сумасшедший». Могучая воля Керженцева потеряла свою единственную надежную опору - мысль, темное начало взяло верх, и именно это, а не страх расплаты, не угрызения совести проломило тонкую дверь, отделяющую рассудок от страшной бездны бессознательного. Превосходство над «людишками», объятыми «вечным страхом перед жизнью и смертью», оказалось мнимым.
Так первый из андреевских претендентов в сверхчеловеки оказывается жертвой открытой писателем бездны. «...Я брошен в пустоту бесконечного пространства,- пишет Керженцев.- ...Зловещее одиночество, когда самого себя я составляю лишь ничтожную частицу, когда в самом себе я окружен и задушен угрюмо молчащими, таинственными врагами».
В художественном мире Андреева человек изначально находится в состоянии «страшной свободы», он живет в то время, когда есть «так много богов, но нет единого вечного бога». При этом поклонение «мысленномуидолу» представляет для писателя отдельный интерес.
Экзистенциальный человек, как и герои Достоевского, находится в состоянии преодоления «стен», что встают на его пути к свободе, Обоих писателей интересуют те люди, которые «позволили себе усомниться в правомерности суда природы и этики, в правомерности суда вообще и ждать, что вот-вот «невесомое» станет тяжелее весомого, вопреки самоочевидностям и опирающимся на самоочевидность суждениям разума, который на свою чашу весов бросил уже не только «законы природы», но и законы морали».
Иррациональность, пожалуй, может быть названа одной из основных черт героев Л. Андреева. В его творчестве человек становится совершеннонепредсказуемым, непостоянным существом, готовым в каждое мгновенье к переломам и душевным переворотам. Глядя на него, порой хочется сказать словами Мити Карамазова: «Слишком широк человек, я бы сузил».
Особое внимание Достоевского и Андреева к деформированной психике человека сказывается в их работе как на границах ума и безумия, так и бытия и инобытия.
В романе Достоевского и в рассказе Андреева преступление совершается с определенных нравственно-психологических позиций. Раскольникова буквально сжигает тревога об униженных и оскорбленных, судьба обездоленных обратила его к индивидуалистическому буту, к наполеоновскому решению социальной проблемы. Керженцев же - классический образец сверхчеловека ницшеанского толка без малейших проблесков сострадания. Беспощадное презрение к слабым - единственная причина кровавого насилия над беззащитным человеком.
Керженцев продолжает те традиции Раскольникова, которые были абсолютизированы немецким философом Ницше. Согласно теории Раскольникова, «люди по закону природы разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово».
Презрение к «обыкновенным» делает Раскольникова предшественником Керженцева. Он признается откровенно, выражая свою античеловеческую сущность: «Не убил бы я Алексея и в том случае, если бы критика была права и он действительно был бы таким крупным литературным дарованием». Чувствуя себя «свободным и господином над другими», он распоряжается их жизнями.
Одна ипостась Раскольникова - именно отправная индивидуалистическая позиция, которой не исчерпывается сложное содержание его личности, находит свое дальнейшее развитие сначала в философии Ницше, а потом в рассуждениях и действиях андреевского героя.
Керженцев гордится тем, что он в силу своей исключительности одинок и лишен внутренних связей с людьми. Ему нравится, что ни один любопытный взгляд не проникает в глубину его души с «темными провалами и безднами, на краю которых кружится голова». Он признается, что любит только себя, «силу своих мышц, силу своей мысли, ясной и точной». Он уважал себя как сильного человека, который никогда не плакал, не боялся и любит жизнь за «жестокости, за свирепую мстительность и сатанински веселую игру людьми и событиями».
Керженцев и Раскольников, при некоторой близости индивидуалистических претензий, все же очень отличны друг от друга. Раскольникова занимает мысль о пролитии человеческой крови по совести, т. е. в соответствии с общеобязательной нравственностью. В идеологическом разговоре с Соней он бьется еще над вопросом о существовании Бога. Керженцев же сознательно отрицает нравственные нормы, коренящиеся в признании абсолютного первоначала. Обращаясь к экспертам, он говорит: «Вы скажете, что нельзя красть, убивать и обманывать, потому что это безнравственно и преступление, а я вам докажу, что можно убивать и грабить и что это очень нравственно. И вы будете мыслить и говорить, и я буду мыслить и говорить, и все мы будем правы, и никто из нас не будет прав. Где судья, который может рассудить нас и найти правду?» Нет критерия истинности, все относительно и потому все позволено.
Проблема диалектической взаимосвязи сознания, подсознания и сверхсознания - та позиция, с которой Андреев изображал внутреннюю драму героя-индивидуалиста, не рассматривалась исследователями.
Подобно Раскольникову, Керженцев одержим мыслью о своей исключительности, о вседозволенности. В результате убийства Савелова гибнет идея об относительности добра и зла. Сумасшествие - это расплата за нарушение всеобщего нравственного закона. Именно этот вывод вытекает из объективного смысла рассказа. Психическое заболевание связано с потерей веры в силу и точность мысли, как единственной спасительной реальности. Оказалось, что в самом себе андреевский герой нашел неведомые и непонятные ему сферы. Оказалось, что кроме рационального мышления в человеке имеются еще и бессознательные силы, которые взаимодействуют с мыслью, определяя ее характер и течение.
Когда-то четкая и ясная, теперь, после преступления, мысль стала «вечно лгущей, изменчивой, призрачной», потому что перестала служить его индивидуалистическому настрою. Он в самом себе почувствовал какие-то неизвестные ему, таинственные сферы, которые оказались неподвластными его индивидуалистическому сознанию. «И мне изменили. Подло, коварно, как изменяют женщины, холопы и - мысли. Мой замок стал моей тюрьмой. В моем замке напали на меня враги. Где же спасение?» Но нет спасения, потому что «Я - Я и есть единственный враг моего Я».
В перекличке с Достоевским Андреев проводит Керженцева через испытание верою. Маша - сиделка в лечебнице, тихая и самоотверженная, - упрощенный вариант Сони Мармеладовой, заинтересовала Керженцева своей исступленной верой. Правда, он считал ее «ограниченным, тупым существом», вместе с тем обладающим недоступной ему тайной: «Она знает что-то. Да, она знает, но не может или не хочет сказать». Но в отличие от Раскольникова, он не способен поверить и пережить процесс возрождения: «Нет, Маша, вы не ответите мне. И вы ничего не знаете. В одной из темных комнат вашею нехитрого дома живет кто-то, очень вам полезный, но у меня эта комната пуста. Он давно умер, тот, кто там жил, и на могиле его я воздвиг пышный памятник. Он умер, Маша, умер - и не воскреснет». Он похоронил Бога подобно Ницше.
Керженцев далек от раскаяния, от угрызений совести. Тем не менее наказание последовало. На пролитие человеческой крови Керженцев, как и Раскольников, реагировал болезнью. Один оказался в бреду, другой потерял самообладание и власть над мыслью. В самом себе Керженцев ощутил борьбу противоположно направленных сил. Смута внутреннего разъединения им выражена такими словами: «Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны. Они кружились в диком танце». В самом себе он ощутил борьбу враждебных начал и утратил единство личности.
Несостоятельность теории Раскольникова доказывается ее несовместимостью с «натурой» человека, протестом нравственного чувства. В рассказе Андреева изображается процесс духовного распада преступника, драматически переживающего снижение своего интеллектуального потенциала.
Андреев близко подошел к Достоевскому, объединился с ним нравственным пафосом своего произведения: он показал, что нарушение объективно существующего нравственного закона сопровождается наказанием, протестом внутреннего духовного «Я» человека.
Полная внутренняя изоляция вследствие преступления, оборвавшего последние связи с человечеством, делает Керженцева душевно больным. Но сам он далек от нравственного суда над собой и по-прежнему полон индивидуалистических притязании. «Для меня нет судьи, нет закона, нет недозволенного. Все можно», - говорит он и стремится доказать это, когда изобретет на свободе взрывчатое вещество «сильнее динамита, сильнее нитроглицерина, сильнее самой мысли о нем». Ему необходимо это взрывчатое вещество, чтобы взорвать на воздух «проклятую землю, у которой так много богов и нет единого вечного бога». И все же наказание торжествует над зловещими надеждами преступника. Сама человеческая натура протестует против такого нигилистического надругательства над собой. Все завершается полнейшим моральным опустошением. В свою защиту на суде Керженцев не сказал ни слова: «Тусклыми, словно незрячими глазами он обвел суден и взглянул на публику. И те, на кого упал этот тяжелый, невидящий взгляд, испытали странное и мучительное чувство: будто из пустых орбит черепа на них взглянула сама равнодушная и немая смерть». Достоевский же ведет своего героя-индивидуалиста к нравственному возрождению через сближение с представителями народной среды, через внутренний конфликт, через любовь к Соне.
Список использованной литературы
АНДРЕЕВ Л.Н. Из дневника //Источник. 1994. N2. -С.40-50 Ю.АНДРЕЕВ Л.Н. Из писем К.П.Пятницкому //Вопросы литературы 1981. N8
АНДРЕЕВ Л.Н. Неизданные письма. Вступ.статья, публикация и комментарий В.И.Веззубова //Ученые записки Тартусского ун-та. Вып.119. Труды по русской и славянской филологии. V. -Тарту. 1962.
АНДРЕЕВ Л.Н. Неопубликованное письмо Леонида Андреева //Вопросы литературы. 1990. N4.
АНДРЕЕВ Л.Н. Переписка Л.Андреева с И.Буниным //Вопросы литературы. 1969. N7.
АНДРЕЕВ Л.Н. Собр.соч. в 17 т., -Пг.: Книгоизд. писателей Москве. 1915-1917
АНДРЕЕВ Л.Н. Собр.соч. в 8 т., -Спб.: изд. т-ва А.Ф.Маркс 1913
АНДРЕЕВ Л.Н. Собр.соч. в б т., -М.: Худож. литература. 1990
АРАБАЖИН К.И. Леонид Андреев. Итоги творчества. -Спб.: Общественная польза. 1910.
ДОСТОЕВСКИЙ Ф.М. Собр. соч. в 15 т., -Л.: Наука. 1991
Достоевский Ф. Преступление и наказание. – М.: АСТ: Олимп, 1996.
ГЕРШЕНЗОН М.Я. Жизнь Василия Фивейского //Вайнберг Л.О. Критическое пособие. Т.IV. Вып.2. -М., 1915.
Евг.Л. Новая повесть г.ЛеоНида Андреева //Вестник Европы. 1904, ноябрь. -С.406-4171198.ЕРМАКОВА М.Я. Л.Андреев и Ф.М.Достоевский (Керженцев и Раскольников) //Уч. зап. Горьковского пед. института. Т.87. Серия филологических наук. 1968.
ЕВНИН Ф. Достоевский и воинствующий католицизм 1860-1870 годов (к генезису "Легенды о великом инквизиторе") //Русская литература. 1967. N1.
ЕСЕНИН С.А. Ключи Марии. Собр. соч. в 3 т., т.З, -М. : Огонек. 1970.
ЕСИН А.Б. Художественный психологизм как теоретическая проблема //Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 1982. N1.
ЕСИН А.Б. Психологизм русской классической литературы. Книга для учителей. -М.: Просвещение. 1988.
ЖАКЕВИЧ 3. Леонид Андреев в Польше //Уч. зап. Высшей педагог, школы (Ополе). Русская филология. 1963. N 2. -С.39-69 (перевод Прутцева Б.И.)
Иезуитова Л. А. Творчество Леонида Андреева.- Л., 1976.
Шестов Л. Сочинения в двух томах.- Т. 2.
Ясенский С. Ю. Искусство психологического анализа в творчестве
