Я конечно понимаю, что у советских людей плохо со вкусом, но не да такой же степени. Каждый раз читая хвалебные рецензии на роман «Обитель» меня охватывает разочарование - русская литература окончательно утонула в болоте провинциальности. Мне не дали опубликовать критический отзыв на «Обитель» в месте где автор романа числится шеф-редактором поэтому выскажусь здесь.
Вот есть у меня в Одессе приятная восемнадцатилетняя знакомая. Мы порой гуляем у моря. Общаемся на тему искусства. И хотя она не связана профессионально ни с кино ни с литературой, но зато она прекрасно знает кто такой Роберт Макки и что за труд он написал. А вот российские писатели не читали книгу «История на миллион» и не заморачиваются над построением сюжета. Банальный любовный треугольник размазан у Прилепина на тридцать один авторский лист. Да и лагерная тема уже давно изъезжена вдоль и поперек. Но надо ж объем дать! Пустить пыль в глаза читателю квадратными километрами унылого пустословия! В России ж все не как у людей. Большим писателем считают того, у кого огромные по размерам произведения, тогда как в цивилизованном мире большие писатели это те, у кого большие идеи и мысли высказаны в текстах.
Понятно, что автор хочет получить «Большую книгу». Жюри там произведения не читает, а взвешивает на весах. У кого больше килограмм книга - тот и победил. Мне неприятно когда автор держит читателей за идиотов. Если сейчас порыться, то можно найти качественные романы, в которых авторы уважают своих читателей. Молдаванин Владимир Лорченков написал роман «Свингующие пары» и попал в длинный список французской премии «Медичи», которая отмечает самые оригинальные новые произведения. «Перевод с подстрочника» Евгения Чижова попал в поле зрения всех основных литпремий. У таллинца Андрея Иванова, в январе получившего премию «Нос», в июльском и августовских номерах журнала «Звезда» вышел качественный роман «Исповедь лунатика». В марте в журнале «Волга» вышел превосходный роман «Выбор натуры» Сергея Шикеры. Имя это вам ничего не скажет, а за ним скрывается Сергей Четвертков, сценарист многих фильмов Киры Муратовой и исполнитель одной из главных ролей в её ленте «Второстепенные люди». На их фоне Прилепин - пустое место, лапотная деревенщина и периферийный жлоб. Ему не понять, что такое быть художником и творить по настоящему. Компиляция из соловецких архивов, приправленная банальной отсебятиной это блюдо для недалеких читателей.
Самое печальное, что Прилепин не понимает, что превратился в пугало и посмешище, мня себя великим писателем земли русской. Все его резонансные книги («Грех», «Патологии», «Санькя») это произведения о девяностых. Прилепин до сих пор живет с нравами девяностых, а сегодня на дворе уже две тысячи четырнадцатый год между прочим. Молодежь его не читает и смотрит с презрением на его безжизненные тексты. Ладно бы Прилепин просто писал свою ерунду, но он ведь настоящий гнобитель и ретроград. Критику в свой адрес не приемлет. Всем инакомыслящим старается закрыть рот. Прилепин это олицетворение тезиса Пелевина о том, что пока физическое тело русского мужчины находится на свободе его душа томится на зоне. Можно научить захолустного чоповца писать книжки, но выдавить из него раба не получится. Я вырос в вольном и свободном городе Одессе поэтому точка зрения любого нижегородского цербера не стоит для меня и пяти шекелей.
Написать в десятых годах нашего века огромный кирпич про соловецкие лагеря мог только автор неизлечимо больной безвкусицей и ремесленничеством. Настоящий художник сейчас бы ни за что не взялся за эту тему. Менталитет вертухая у Прилепина неистребим. Я надеюсь, что Прилепин не получит гран-при «Большой книги». За такие тексты как «Обитель» надо отправлять в вечернюю школу набираться ума-разума. На книгах о девяностых долго не продержишься на гребне славы. Прилепин это такой себе Янукович от литературы. Он не понимает, что украинская молодежь и восстала в 2004 году против подобной забыченности и некорректного отношения к себе. Гнобитель от литературы Прилепин исписался, сказать ему нечего, оттого он и катается по Донбассу в поисках приключений на одно место. Он может и дальше пытаться надурить провинциалов своими кирпичами, а вот прогрессивная публика его давно раскусила и впредь читать не будет.
Заходил вчера в редакцию журнала «Новый мир» (напомню - редакционную библиотеку я не без помощи уважаемого Виктора Милитарева вывез к себе в четырёхкомнатную квартиру, терплю укоризны родных, сам еле протискиваюсь), взял июньский номер, многое понравилось, выделю подборку впечатлений-рецензий «Книжная полка Захара Прилепина» (стр. 191-206), а в ней - отзыв-анализ Дмитрий Быков. Календарь. Разговоры о главном. М., «ACT», «Астрель», 2011, 640 стр. (стр. 194-196). Итак, классик Захар Прилепин о классике Дмитрии Быкове , причем о современнике и даже сопернике по разным "нацбестам":
«/стр. 194:/ Книжка «Календарь» составлена из статей, посвященных по большей части литературе, кино и политике. Здесь органично чувствуют себя в ближайшем соседстве Че Гевара, Калиостро, Екатерина Великая, Дэн Браун, Зощенко, Менделеев, Хичкок, Натан Дубовицкий и Эразм Роттердамский.
Полагается в который раз поразиться эрудиции автора - и я действительно поражаюсь. Другого человека, читавшего всего Федина, изучившего биографию Фиделя, посмотревшего всего Феллини - и во всем этом отлично разбирающегося, я не знаю. (И это только на букву «Ф».)
Недоброжелатели любят чуть что говорить о том, что Быков поверхностен - ну так пусть отведут нас туда, где в противовес поверхностному Быкову в очередь выстроились люди с глубоким научным знанием хотя бы трети тех вопросов, о которых идет речь в книжке «Календарь».
Обо всем судить не берусь, но в «Календаре» есть статья про Леонида Леонова (среди, замечу, 84 других статей). Мне выпала честь написать об этом великом писателе книгу, я читал и перечитывал весь свод его текстов в течение полутора десятилетий и еще безвылазно четыре года сидел в архивах и тщательно изучал всю литературу о Леонове.
Я хочу сказать, что Быков знает Леонова уж точно не хуже меня, - он внимательно читал все его тексты (весьма объемное ПСС), воспоминания и свидетельства о нем, а заодно очень метко подметил какие-то вещи, до которых я так и не додумался.
Если здесь присутствуют специалисты, тщательно изучившие жизнь и, так сказать, творчество Фаддея Булгарина, Константина Победоносцева, Энди Уорхола, Патриса Лумумбы, Бориса Слуцкого и О. Генри - о всех вышеназванных в «Календаре» тоже идет речь, - то пусть они поправят Быкова. Я не смог.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Поскольку я доверительно общался с Леонидом Максимовичем Леоновым, то пытался поправить Прилепина, когда перепечатывал из того же «Нового мира» главку его книги о Леонове - мне Леонид Максимович несколько по-другому рассказывал про своё знакомство со Сталиным. Беседовал о книге Прилепина я с дочерью классика Натальей Леонидовной, и она отметила её добросовестность/
«Календарь», впрочем, нисколько не сборник биографий, а скорее, как чаще всего у Быкова и получается (даже в случае со стихами и с некоторыми романами), - свод философических писем о прошлом и будущем России.
Надо признать, что я в очень и очень многом согласен с Дмитрием Львовичем и сам, насколько могу, своими словами талдычу все то же самое.
О том, что, при всех своих наглядных недостатках и вопиющем ханжестве, Советский Союз был куда более сложносочиненной системой, чем то, что мы наблюдаем ныне.
О том, что нашу страну может спасти только некое братское сверхусилие - с любой поставленной народом пред собою задачей, лучше даже нереальной. Главное, чтоб в решение этой задачи были вовлечены все граждане страны, включая находящихся у кормила (и поила).
Быков ведь нисколько не либерал, как часто думают мои мрачные сотоварищи почвенники и патриоты.
Но лишь только начинает Быков рассказывать про этих самых почвенников - все сразу во мне восстает и вопиет.
То он расписывает, какую мрачную книгу о звериной казачьей междоусобице написал Шолохов, и резюмирует в конце: «Патриоты, откажитесь от Шолохова. Он - не ваш». ,
/стр. 195:/ А чей, Дмитрий Львович? Их?
Велика ли, по совести говоря, в русской литературе новость написать про то, как богоносный наш народ обретает признаки чудовища? В «Капитанской дочке» детей вешают, жрут друг друга поедом у Лескова и Тургенева, а что творится в чеховских «Мужиках» и «...оврагах» - не приведи Бог во сне увидеть. Да и Валентин Распутин не пасторали рисует. Тоже все не наши?
Чьих будете, классики?
Замечательно, что у Быкова есть другая статья с тем же самым финалом, но про Есенина. Патриоты, мол, откажитесь от Есенина, он в лучших своих творениях не блатной пастушок, а гений и новатор - то есть никак не ваш.
В «Календарь» статья о Есенине не вошла, но общий смысл суждений ясен. Осталось разобраться - с кем там? - с Ломоносовым, Кольцовым, Клюевым да Василием Беловым - и оставить почвенникам, дай ему Бог здоровья, Егора Исаева.
В другой раз, в статье «Телегия», Быков пародирует среднестатистическое почвенническое сочинение начала 70-х.
В родную деревню возвращается сын, ныне городской житель, выбившийся в начальники. При нем молодая жена - эдакая фифа. Дома маманя и отец-ветеран. К вечеру, сдвигая столы, собираются соседи, доярки и механизаторы. «Гордая мама, - пишет Быков, - не налюбуется на сына, но в город переезжать не хочет, да и невестка ей не шибко нравится - наряды хапает, а ухвата ухватить не умеет».
Смешно. И все правда ведь - такого добра было полно.
Утром, страдая с похмелья, батя и сын курят, сидя на порожке дома, - и хоть финал сочиненья остается открытым, все понимают: сынок бросит свой город и вернется к истокам.
«Русское почвенничество как антикультурный проект» - таков подзаголовок быковской статьи.
Поднимаем руку и просим слова.
Товарищи, а что у нас с, так сказать, среднестатистическим антипочвенническим сочинением начала 70-х (а также 80-х, 90-х и т. д. - мастера старой гвардии по сей день иногда работают в подобном жанре)?
Что, это блюдо было много вкусней или с большей фантазией делалось?
Всем памятен их одинаковый, из текста в текст кочующий лирический герой, перманентно пьющий, неизменно ироничный - ну почти как герой Хэма, только опущенный в Советскую Россию.
Впрочем, остроты его почти всегда отдавали так называемым «парадным» - сиречь подъездным юмором. Знаете, когда сидит человек на вечеринке, все шутят и смеются, а у него никак не получается сострить. Потом праздник заканчивается, гости одеваются, и по дороге домой наш неудавшийся остряк вдруг начинает придумывать: а вот В этот момент надо было б вот так бы сказать... а тогда, если б я так вот пошутил, - о, все умерли б от хохота.
Подобным образом шутят лирические «антипочвеннические» герои, придумывая ситуации, в которых они повели бы себя вот так и вот эдак, - и можно даже посмеяться иногда, но ощущения, простите, художественной правды все равно как-то нет.
Неустанно, как заводной, иронизируя, лирический герой перемещается из точки А (скажем, из коммуналки, где хамливое простонародье жарит свою вечно вонючую картошку) в точку Б, по дороге забегая к своей грустно, но красиво стареющей маме - одинокой и интеллигентной, - отца нет, он известно куда канул, без права переписки.
Попрощавшись с матерью, герой, движимый сложным вихрем чувств, едет куда-то в сторону полуострова Крым или Прибалтики (но не в Казахстан, не в деревню, не в Сибирь - это почвенники пусть туда едут).
За спиной у него любовная история, от нее в тексте только тень; намек, но ясно, что любовь умерла.
В поезде наш лирический герой немедленно осаживает очередного потного хама: он это умеет, вы не смотрите на его сложную человеческую натуру - когда морда просит в морду, этой морде достанется непременно. По-прежнему, конечно, пьет алкоголь, и мы, без всяких авторских ремарок, понимаем, что безвременье топило в водке их.
В поезде все время туда-сюда ходит хамовитая, вульгарно накрашенная проводница, которую вконец отчаявшийся герой под утро, прямо в тамбуре... ну да, надо ж как-то выплеснуть свою боль.
/стр. 196:/ Финал рассказа открытый, но мы осознаем, что безвременье таки догубит этого отличного парня и водка выжжет его душу и пищевод.
Такая вот история. Вернее сказать, и такая тоже.
Средней руки деревенщики как умели проповедовали, в сущности, хорошие, добрые вещи: раденье о своей земле, любовь к березкам, нежность к осинкам, жалость к кровинкам. Ну а если почвенный герой прихватывал за бок Клавку из сельпа (это слово, как верно замечает Быков, почему-то склонялось) и выпивал лишнего на посиделках - так кто ж бросит в него камень, когда все мы люди, все мы человеки.
Противоположная сторона болела о своем - о растоптанном человеческом достоинстве, - хотя делала это не без, прямо скажем, желчи, не без некоторой даже злобы, и все терзала и терзала несчастную проводницу (некоторым образом символизирующую эту страну), но и здесь мы не осудим героя, ибо он жил как умел, и кто ж скажет, что он действительно не страдал.
Просто если описанная Быковым «телегия» - это «антикультурный проект», с чего б «культурным проектом» быть тому, что чуть выше описали мы?
Быков, скорее всего, так и не думает. Просто в «Календаре» он ничего по этому поводу не написал. Пришлось уточнить».
Захар Прилепин выбрал для своего литературно-политического манифеста «Письмо товарищу Сталину» идеальное время: лето, событий мало, вдобавок жарко, все злые – и не захочешь, а окажешься в центре бучи, боевой, вонючей. Вдобавок автор – человек с юмором, сколько можно судить, – поставил российских либералов в особенно прелестное положение: ведь почти все они так хвалили Прилепина! Теперь им придется либо выставить себя идиотами, исполнив арию «Ах, как я был неправ!», либо срочно выругать только что хвалимое (уверен, желающие найдутся), либо продолжать его сквозь зубы нахваливать, подтверждая право художника на завиральные идеи. Выйдет дивно: он их как только не обкладывает, а они в ответ, непонятно кому: «Это ничего, он хороший, детство трудное»...
Высмеять литературный истеблишмент всегда приятно. К тому же не исключаю, что номера через два-три «Свободная пресса» опубликует разъяснение, в котором манифест Прилепина будет объявлен литературной игрой, проверкой на вшивость, – и как будут выглядеть после этого все купившиеся? А поскольку дураки запоминают первое впечатление, для них Прилепин так и будет сталинистом – и в результате аудитория будет куплена уже практически вся.
Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности
Думаю, однако, что ничего исключительного не произошло. Прилепин сделал ход, практически неизбежный в биографии каждого писателя, входящего в моду: в некий момент ему хочется расплеваться с литературной тусовкой, в услугах которой он больше не нуждается и которая пытается его приватизировать. Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности – замашки у нее откровенно диктаторские, а приемы самые свинские.
Скажем, Горький, сделавшись после «На дне» культовым литератором номер один, рассорился со всеми, кому так нравился, опубликовав в 1905 году «Заметки о мещанстве», в которых приписал к мещанам Толстого и Достоевского (в 1913 году он наехал на последнего еще решительней, обозвав его садомазохистом, а Колю Красоткина – Красавиным). Когда Горький сунулся к большевикам, его стремительно разлюбили все, кто только что восхищался гениальным самородком и тащил его под свои знамена, – так что в 1908-м, после богостроительской «Исповеди», пришлось резко отыгрывать назад (даже Мережковский признал, что Горький «далеко еще не похоронил себя»).
Возьмем пример более свежий: в 1993 году, к сорокалетию смерти Сталина, Александр Терехов опубликовал в «Правде» несколько более умеренную, но не менее скандальную по тем временам статью, где попытался вписать Сталина в русскую национальную матрицу и не увидел в нем ничего исключительного по меркам Грозного или Петра. Сама подмена была ослепительно наивна, как и положено в молодости: злодеяния середины ХХ века сопоставлялись с казнями и пытками XVI и XVIII, а массовым репрессиям противопоставлялись «слезы ветеранов» в девяностые. Терехов надолго поссорился с литературным истеблишментом и поставил в идиотское положение перехваливший его «Апрель», но положа руку на сердце – «Апрель» ведь и был литературной номенклатурой, только другого образца, и ни членство Искандера, ни участие Окуджавы не делали его привлекательней.
Еще пример: любимец интеллигенции диакон Андрей Кураев, в котором многие видели чуть ли не нового Александра Меня, – еще бы, вменяемый, остроумный, просвещенный катехизатор! – написал книжку «Как делают антисемитом», которая опять-таки рассорила его почти со всеми рукопожатными, комильфотными и просто порядочными людьми. Книжка была почти так же увлекательна, зла и во многом справедлива, как шульгинский памфлет «Что нам в них не нравится». Зачем Кураев это сделал? Затем, чтобы расплеваться с откровенно нецерковными людьми и отринуть их похвалы или чтобы выразить заветные убеждения? Не знаю, да и не очень интересно.
Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая
Дмитрий Ольшанский точно так же рассорился с либеральной публикой, у которой ходил в любимцах, после публикации эссе «Как я стал черносотенцем» – хотя и пояснял впоследствии, что название скорей означает «Как я дошел до жизни такой», нежели «Как я перестал беспокоиться и начал жить».
Так что Прилепин в нормальном ряду и ничего сверхъестественного не совершил. Это еще Льву Толстому повезло не опубликовать в свое время предисловие к «Войне и миру», в котором он объявлял аристократию единственным интересным классом, а разночинцев и прочих – людьми второго сорта. Но ничего, он после 1882 года печатал такое, что распугал чуть не всех былых поклонников.
Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая. Думаю, что имею право сказать это Прилепину, сохраняя самые теплые чувства к нему лично. Глупа она по многим параметрам – по не свойственной вообще-то Прилепину экзальтации, по крайней своей запоздалости, чтобы не сказать архаичности, по белым ниткам, которыми шита вся аргументация; даже самые оголтелые сталинисты не прибегают сегодня к столь откровенной апологетике – сейчас носят мягкий сталинизм, не забывая упомянуть об ильинском «сбережении народа», а у Сталина с этим сложно было. То есть можно, конечно, сказать, что Сталин создал величайшую в истории державу, но выводить это величие именно из количества жертв значит очень уж не уважать собственный народ (и это тоже по-тереховски: у нас, мол, иначе не бывает... не понимают иначе... любят, когда так...). Не видеть связи между кризисом (у Прилепина жестче – «отмиранием») русского этноса и сталинизмом – тоже как-то удивительно, демонстративно глупо, как-то это не по-прилепински, что ли. Обличать олигархов в позднепутинские времена ничуть не умней, чем в двадцать пятом вопить о бесчеловечности кровавого воскресенья.
Лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе
Герман Садулаев, принадлежащий к тому же кругу «новых реалистов», куда относят и Прилепина (думаю, с его согласия), уже успел заявить, что истерика вокруг прилепинской статьи раздута исключительно из-за «национального вопроса»: «Истерики вызваны тем, что впервые открыто и прямо заявлено о том, что современная российская "либеральная общественность" = еврейский народ».
Это как-то уж совсем мимо темы, потому что еврейский народ тут вообще не при делах. Можно, как мой давний друг Виктор Шендерович, пылать непримиримой ненавистью к любому латентному антисемиту (он и мне открытые письма писал по поводу моего не слишком кошерного отношения к государству Израиль), но лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе. У Томаса Манна в «Рассуждениях аполитичного», у Куприна – в письмах к Ф.Д.Батюшкову, у Пастернака в письмах к жене есть такие пассажи, каких Прилепину в золотых мечтах не написать, – и ничего, рукоподаем как-то.
Антисемитизм подобен сифилису, напоминает Шендерович. Правильно, но и приличные люди сифилисом болели: станем ли мы на этом основании третировать Мопассана?
Сталинизм гораздо хуже антисемитизма: антисемит (желая истребить всех евреев и понимая неосуществимость этой утопии) по крайней мере не предполагает выстроить концлагерь от Магадана до Финляндии.
Антисемитизм давно не предполагает конкретного социального действия – ну не любит нас человек, что поделаешь, мы сами себя не очень. Сталинизм, напротив, не ограничивается мечтами или ностальгией, это прежде всего презрение к собственному народу плюс непонимание очевидных вещей.
Очевидные эти вещи заключаются в том, что русский народ как раз демонстрирует свои исторические максимумы – культурные, индустриальные, нравственные, – когда начальство отворачивается или оттесняется более серьезной бедой: «Нас оставалось пятеро в промозглом блиндаже, командованье спятило и драпало уже». Будь это война или наводнение, как в Крымске, народ проявляет лучшие свои качества (до которых прочим в самом деле далеко), когда спасает сам себя; и тут уж ему не до антисемитизма, привычно пестуемого разнообразными властями в поисках крайнего. Под руководством этого начальства, не компетентного ни в чем, кроме заплечных дел, нельзя добиться серьезного успеха – а успехи несерьезные оплачиваются такими жертвами, что мгновенно обесцениваются и долго не держатся. Потом, «когда зараза минет», начальство вылезает из-под стола и обвешивается орденами, провозглашая тост за русский народ, и все начинается сызнова.
Кто этого не знает, тот здесь не жил. Прилепин – жил.
Тогда почему?
Ответ на этот вопрос тоже очевиден: в какой-то момент крупному писателю надоедает навязчивая опека людей, считающих себя без всяких оснований генералами литературного процесса. Ему надоедают попытки записать его в те или иные станы, подверстать под готовые идеологии, интерпретировать в заданном ключе. Ему не нравится абсолютная тоталитарность антитоталитарного дискурса. В припадке раздражения он начинает отождествлять СССР со сталинизмом, хотя между ними весьма мало общего.
«Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника
Отлично помню, кстати, как в конце прошлого года моя попытка осмыслить советский опыт заставила М.Эпштейна записать меня в адвокаты абсолютного зла – после статьи «Чума и чумка» я ходил в откровенных сталинистах, что отнюдь не заставило меня хуже относиться к Эпштейну, человеку умному и гуманному.
В общем, писателя разозлить – не штука. Стал ли я врагом Лимонова после того, как нацболы в девяностые взяли моду орать «Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ!»? Все ли меня устраивает в национал-большевизме? Импонируют ли мне нынешние взгляды Лимонова? Ничуть. Перестал ли я считать его гениальным писателем, поэтом первого ряда, автором великого «Дневника неудачника» и «Укрощения тигра в Париже»? Не дождетесь. Я понимаю, что те же нацболы, оравшие про Сталина-Берию-ГУЛАГ, сидели потом в путинских тюрьмах, что нонконформисты не обязаны повторять здравые и очевидные вещи, что Ларс фон Триер тоже зачем-то пожелал в цитадели европейской толерантности назвать себя нацистом, – и все это делается по одной-единственной причине, далеко не сводящейся к противности либеральной публики.
Если мы вспомним, что делалось с Горьким в 1905 году, нам станет ясно, что культовый писатель пребывал в глубоком кризисе: материал странствий был исчерпан, а писать про другое, то есть выдумывать из головы, Горький еще не умел (так толком и не научился). От одних он отстал, к другим не пристал, раздражение против себя выразилось в симпатии к наиболее радикальным разрушителям – и пожалуйста, былой кумир интеллигенции оказался в стане большевиков (ненадолго, но не в последний раз). И Терехов в 1993 году испытывал тот же кризис – биографический материал кончился, а на фантастическом он потерпел неудачу. И у Ольшанского был кризис – я не выстраиваю этих авторов в единый ряд, Боже упаси, но гриппом-то одинаково болеют и гении, и графоманы. Алексей Иванов, бесспорно крупный прозаик, тоже ведь не просто так пишет антиинтеллигентские памфлеты. Скажу больше: Виктор Астафьев в 1984 году, когда случился его глупый и бессмысленный с обеих сторон конфликт с Эйдельманом, переживал тот же кризис и нуждался в стимуле. Таким стимулом чаще всего оказывается травля – она придает сил. И Лимонов все про себя написал к 1993 году, и новая, обнаженная, лишенная всякой иронии, предельно жесткая манера его поздних книг, начиная с «Анатомии героя», куплена ценой этой травли. (Как знать – думаю, что и духовный переворот Толстого в 1882 году диктовался не поисками новой истины, за которую он принял ветхий набор банальностей, а именно жаждой нового литературного прорыва, который и осуществился после отлучения; как бы ему прежнему написать «Отца Сергия» – лучший текст, когда-либо написанный по-русски?). Когда писатель не хочет больше писать по-прежнему и еще не умеет по-новому, ему необходим новый опыт, который не всегда покупается идиллической ценой: в конце концов, и Томас Манн в 1914 году не очень понимал, как ему теперь писать. А как обгадился со своей апологией мировой войны – так сейчас тебе и «Волшебная гора» (этот опыт метафорически описан в «Докторе Фаустусе», полезная книга).
Грубо говоря, если жизненный и культурный багаж писателя недостаточен для поступательного развития – ему нужны периодические трагедии, встряски, опыт травли и одиночества либо даже опыт союзничества с дьяволом: дьявол – великий обманщик, вслед за иллюзией творческого подъема он швырнет незадачливого поклонника в такие бездны, что либеральная общественность покажется оттуда соловьиным садом; ничего, всякий опыт писателю на пользу. «Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника. Разумеется, проделывать все эти кульбиты писателю необязательно – но что ж делать, если собственных резервов для преодоления кризиса у него нет; если после удачного дебюта от него чего-то ждут, а сказать нечего? Тут нужна либо мировоззренческая революция, либо новая любовь, либо письмо к товарищу Сталину, который вообще-то тут совершенно ни при чем.
То есть наш герой стоит на пороге новых художественных свершений, и своим нынешним улюлюканьем мы лишь поднимаем градус его грядущего вдохновения: новая книга о черной обезьяне «Кинг-Конг-2, или Как я был сталинистом» будет еще увлекательней.
Хорошо, скажете вы. А если после этого опыта травли Прилепин не напишет ничего хорошего, если союзничество со сталинистами не добавит ему энергетики, если игра не стоит свеч? Если оправдание людоеда и солидарность с убийцей окажется не сознательным заблуждением, а выношенным убеждением? Если, наконец, этот зигзаг нужен Прилепину не для того, чтобы написать потом жгуче-сатирический роман, а для того, чтобы занять ключевые позиции в сталинистском или почвенном лагере, где талантливых людей раз и обчелся?
Вообще-то, зная Прилепина, я мало верю в такой вариант. Но если так и будет, придется повторить слова Чеслава Милоша из письма Бродскому в августе 1972 года: «Что ж, Иосиф, ничего страшного – значит, это и был ваш потолок».
Вообще, огромный роман «ЖД» сконцентрирован в одном абзаце романа Пелевина «Чапаев и Пустота». Цитирую:
«— А скажите, Анна, какая сейчас ситуация на фронтах? Я имею в виду общее положение.
— Честно говоря, не знаю. Как сейчас стали говорить, не в курсе. Газет здесь нет, а слухи самые разные. Да и потом, знаете, надоело всё это. Берут и отдают какие-то непонятные города с дикими названиями — Бугуруслан, Бугульма и еще… как его… Белебей. А где это всё, кто берёт, кто отдаёт — не очень ясно и, главное, не особо интересно. Война, конечно, идёт, но говорить о неё стало своего рода mauvai genre».
У Быкова — о том же, просто мелодия Пелевина положена на концепцию Быкова.
Нежно любимый мной Дмитрий Львович так давно носится с идеей, легшей в основу этого шестьсотстраничного тома, что сюжет книги я представлял себе заранее, и даже спародировал быковское творение в своем романе еще до выхода «ЖД».
Идея книжки, в общем, такова: в России издавна борются за власть две силы: варяги (читай — русские) и хазары (читай — евреи). Обе силы отвратительны, но, положа руку на сердце, скажу, что варяги в книге выглядят куда отвратительнее хазар. Хазары — все-таки люди, но с огромным количеством вопиющих недостатков. А варяги — просто мерзкое зверье. С редкими исключениями.
Страдает от борьбы этих двух сил коренное население, у которого свой язык (на нем говорил Хлебников, о нем знал Платонов), своя тихая, милая, неинициативная душа.
Россия крутится по одному заданному кругу: от диктатуры к оттепели, от оттепели к застою, от застоя к революции — и опять по кругу. Страна наша вовсе не имеет истории — в отличие от всех иных стран, — но имеет замкнутый цикл. В этом виноваты, повторюсь, варяги и хазары, и тихая леность коренного населения, которое терпит первых и вторых.
В финале романа три варяга сходятся с тремя хазарками и возникает надежда на выход из круга, который, по сути, тупик.
Роман написан неряшливо, и мне кажется, что нарочито неряшливо, в нем есть несколько смешных шуток (иногда на грани фола: «Хеллер отдыхал, Гашек сосал, и я тоже что-то плохо себя чувствую» — такая вот у нас история в России), несколько воистину вдохновенных мест и пара великолепных стихов; в том что Быков гениальный поэт, я нисколько не сомневаюсь.
Вообще это знаковая, полезная и важная книга. Хотя, конечно, мне, как закоренелому варягу претит сама идея хотя бы в литературе уравнять в правах хазар и, как бы это помягче сказать, титульную нацию. У нас еще сто национальной в России живёт, ни чем не хуже одаренных во всех сферах потомков каганата. Тем более, что Быков явно относится к своей идее крайне серьезно. А я — несерьезно. История у нас есть, она вдохновенная и прекрасная, Быков обнаружил в ней круг, но, если долго смотреть на нее, то можно обнаружить треугольник, параллелепипед и даже что-то вроде зигзага иногда.
Дмитрий Быков о Соловках и книге Захара Прилепина
Роман Захара Прилепина «Обитель» (АСТ, Редакция Елены Шубиной) хорош не только потому, что хорошо написан, - стилистов сейчас как раз в избытке, и фиоритурами маскируется чаще всего бессодержательность, - а потому, что хорошо придуман: в нем есть второе дно. Фигль-Мигль (как зовут автора, не знаю, приходится пользоваться псевдонимом) заметил в одной своей повести, что современную литературу не тянет перечитывать, и самого Фигля-Мигля это тоже касается, но Прилепина надо именно перечитать минимум дважды - просто чтобы уяснить авторскую конструкцию. Вообще же чаще всего перечитывать стоит то, чем автор наслаждался, тем, что ему приятно было писать самому.
Не сказать, чтобы «Обитель» - трагичную, жестокую по материалу, - было явно приятно писать, но сам процесс сочинения явно доставлял автору радость, поскольку Прилепин имеет здесь дело с кровно близким, наиболее интересным для него материалом, а именно с советским человеком (или, если угодно, советским сверхчеловеком).
Захар Прилепин справился с задачей исключительной трудности
Артем Горяинов - протагонист, попавший на Соловки за отцеубийство, - конечно, никак не герой этого романа. Роман с «отрицательным», по-школьному говоря, или по крайней мере с малоприятным протагонистом - задача исключительной трудности, такие трюки любил проделывать Горький, чтобы объективировать и выбросить из себя все самое отвратительное; Горяинову больше всего хочется жить, он интуитивный гений приспособляемости, и Прилепин, кажется, наделяет его многими своими чертами, но главным образом теми, которые не любит. В самом деле, в мире Соловков - в обители, как она дана у Прилепина, - должны жить либо монахи, то есть без пяти минут святые, либо законченные подонки. «Просто человек» тут не выживает, поскольку опускается, - и Горяинов именно таким расчеловечиванием, полной утратой личности как раз и заканчивается. Он не из тех, кто выдерживает тотальный прессинг. Задолго до своей полуслучайной, бегло упомянутой, загадочной смерти он гибнет, поскольку перестает отличаться от остальных; гибнет, потому что автору он больше не интересен. Горяинов с его безошибочным инстинктом выживания - изменяет ему этот инстинкт лишь единожды, когда во время инсценированного расстрела каждого десятого Артем вдруг меняется местами с этим десятым, - вроде бы ничем читателя не отвращает: он молод, здоров, дружелюбен, однако авторская и читательская неприязнь к нему нарастают неумолимо. Он по природе своей конформист, а это никак не герой Прилепина; приспособленец, гений социальной мимикрии, вдобавок с врожденным умением нравиться начальству, с безупречным чутьем на опасность и риск, - потому и описан так точно, что Прилепин смотрит на него с ненавистью, а зорче ненависти нет ничего. У Горяинова все получается, он всякий раз чудесно спасается (что и заставляет автора иной раз в интервью называть «Обитель» плутовским романом), но и это в глазах Прилепина не добродетели. Дюжинный малый, как будто не без совести и даже не без вкуса, - он готов и предать, и подставить, и отступиться; и относится к нему Прилепин так же, как Солженицын - к Ивану Денисовичу. Иван Денисович - главный, но не любимый герой: мы глядим на мир его глазами, но понимаем, что от авторского идеала он бесконечно далек. Авторский идеал - кавторанг или Алешка, люди с убеждениями и правилами.
А Иван Денисович выбран в герои потому, что представляет большинство: таких «терпил» на свободе - каждый второй, кабы не чаще. И таких, как Горяинов, много.
От Редакции
1. Эйхманс не был первым начальником СЛОНа. Он был назначен вместо .
2. Фёдор (Теодорс) Иванович Эйхманс (Teodors Eihmans), 1897 г.р. ЭйхманИ сом не назывался. Фамилию с буквой "И" употребил Захар Прилепин.
3. Ф.Эйхманс не был создателем Соловецкого лагеря. Лагерь создавали: Зам. пред. Совнаркома СССР Алексей Рыков , управделами СНК Николай Горбунов , личный секретарь Ленина Лидия Фотиева , секретарь спецотдела при ОГПУ И.Филиппов, назначенный секретарь управления Соллагерями ОН ОГПУ Васьков и начальник Управления СЛОН ОГПУ А.Ногтев. Безусловно и Владимир Ленин был в курсе принятого в ноябре 1923 года совершенно секретного постановления СНК "О создании Соловецкого лагеря принудительных работ" . Позднее к "работам" подключился видный деятель ЧК-ОГПУ, уголовный рецидивист с дореволюционным стажем Глеб Бокий . Эйхманс в это время был мелкой сошкой в Средней Азии.
Для тех, кто попытается защитить «научную» позицию Прилепина-Быкова цитатка: «Рассчитывать на научную работу здесь совершенно невозможно, не только на серьезную, но даже на какую-нибудь.» Это пишет жене поганый зэк с Соловков, профессор Павел Флоренский . Расстрелян в 1937-м, закопан эйхманисами в неизвестной яме.
Для тех, кто попытается защитить «культурную» позицию прилебыковых, баечка: режиссер Лесь Курбас , поставивший в лагерном театре несколько спектаклей для начальства, отвезен в Сандормох и расстрелян. Но это для сюжетной линии романа не важно. Важно то, что в концлагере была культура - музей и театр. Ну да, были..."
В чем Дмитрий Быков безусловно прав, так в том, что Прилепину дорог начальник СЛОНа Эйхманс. Любит он комендантов и чекистов. Абсолютно точный вывод. 100 %. (Юрий Серов. Очень злая реплика и фото, чтобы нюх не теряли…
